На приёме семейная пара. Развод неминуем и моей помощи склеить куски разбитого счастья уже не требуется.
Сложность в другом - в разделе имущества и в решении вопроса с кем останется ребёнок.
Они в оппозиции, смотрят друг на друга врагами, обвиняя в случившемся кого угодно, но только не самих себя.
Обсуждаем возможные варианты раздела. И про имущество договориться оказывается легче, чем про ребёнка, хотя жадность и желание наказать другого за разбитое счастье затмевает разум и мешает сохранять ясность.
Я фокусирую их на причинённом друг другу ущербе и предлагаю им осознать, за что именно и какой конкретно они требуют взаимной компенсации.
Пауза. Идея, заключённая в моих словах нравится. Они набирают воздуха, а потом, будто кто-то невидимый открывает шлюз, и наружу вырывается долго удерживаемый поток взаимных претензий, обращённых корнями в прошлое:" А помнишь ты там и тогда не ..."
Дальше различные вариации на тему " не дождалась, не признал, не сделала, не помог и тп".
Но и это вроде разруливаем, выходим из этой темы с некоторой степенью удовлетворенности. Они удовлетворены тем, что имущество распилено более менее по справедливости, я удовлетворена тем, что несмотря на шум и "бомбежку", мне удалось наладить между ними хоть какую-то связь. Бомбежка, конечно, мешает, но ничего, если что - я дублирую дважды, при этом перевожу " с китайского на китайский". И, говорят, я отличный переводчик.
Вопрос с имуществом решён и втроем выдыхаем с облегчением и приступаем к самому страшному и сложному - с кем останется ребёнок? Мне кажется, мы никогда не разберемся. Закон на стороне матери, возможности на стороне отца.
Они долго тянут из стороны в сторону этого виртуального ребёнка, отрывая ему ручки, ножки, распарывая животик.
И, пока я сижу в нейтральной позиции, я ещё вполне сохраняюсь, просто наблюдаю это варварство и жду. Ни он, ни она не думают о ребёнке, они думают о том, как бы покрепче наказать друг друга сейчас и нанести как можно боли в ответ на ранее пережитую боль. Ребенок как объект, как инструмент манипуляции.
Я жду, обдумывая, какой бы я поставила про них фильм и как бы его назвала. И так удаляюсь в свои мысли, что невольно вздрагиваю от острого фальцета мужчины: " Вы нас не слушаете!"
И я возвращаюсь. Я здесь. Я снова слушаю, чувствую и перевожу.
Я резонирую горечью и болью. И в один момент задаюсь вопросом: " А что во всем этом бедламе происходит с ребёнком?"
И как только я вживаюсь в роль их ребёнка, меня накрывает огромной нестерпимой болью.
Боль возникает везде - в голове, руках, ногах, животе. Мне 4, но я не хочу играть, бегать, веселиться, я лишь хочу, чтобы они замолчали, заткнулись. Мне, одновременно, хочется этого и очень страшно этого хотеть, а вдруг они замолчат навсегда.
Я снова терапевт. Прерываю их склоку и обращаю внимание на возможные чувства их маленького ребёнка, даю им большую игрушку и прошу сначала найти ей место, а потом попробовать сделать с ней все то, что они фактически сейчас делают со своим ребёнком.
Они как-то сразу сникают и выглядят растерянными. Долго ищут место для игрушки-ребёнка, находят его между ними и успокаиваются.
Я предлагаю начать тянуть игрушку каждый в свою сторону, пихаться, толкаться, ругаться при этом.
Они начинают неуверенно, потом входят в раж. Игрушка трещит по швам, вываливая на пол своё синтепоновое нутро.
Им неловко. Но совсем не из-за порванной игрушки, им неловко от того, что они вдруг ощутили себя мерзкими, эгоистичными, совсем не думающими о чувствах малышки.
Тогда женщина почти беззвучно плачет, тихо вздрагивая плечами, а мужчина каменеет.
Мне горько, мне адски горько и плохо.
Я в переносе. Это меня рвут родители, это из меня валятся кишки, это мне хочется оглохнуть, лишь бы не слышать этих криков и оскорблений.
Я набираюсь духу и говорю, что если им интересно, я могу рассказать о своём детском опыте, о своих чувствах изнутри.
Им интересно. Может быть ровно настолько, насколько хочется сбежать от стыда обнаружения себя таким.
Я рассказываю. Они удивляются. Им не приходило в голову, что маленькие дети переживают подобное - впадают в вину, отчаяние, бессилие, но снова и снова надеятся, что им страшно, им очень страшно, потому что если их мир под названием "мама с папой" обрушится, то их тельца накроет обломками.
Супруги слушают и молчат. Долго молчат и мне кажется, что пауза уже невыносима, но я жду. Это их право молчать.
А потом вдруг начинают говорить, оказывается, каждый из них пережил развод собственных родителей в возрасте от 5 до 9 лет. Каждый ещё помнит, как это было. Мысли, чувства, потребности, " никому-не-нужность" и прочее.
Мы вместе собираем синтепоновые потроха от игрушки на прощание, они уносят игрушку с собой. Зашьют и принесут. Кивают мне на прощание и уходят. Со слезами благодарности, что я отразила их в полный рост, но при этом не застыдила и не обесценила. Им важно. Важно иметь право на ошибку и быть способными исправить ее.
Порванная игрушка лучше, чем порванная жизнь.
Наталья Иванова-быстрая
