Пытаясь сказать что-либо о столь наполненных смыслами текстах, каковыми являются работы Фрейда и Лакана, с неизбежностью обрекаешь себя на упреки в том, что некоторые из этих смыслов, – для кого-то, возможно, вполне очевидных, – были упущены, а в изложении же затронутых произошло значительное отклонение.
Однако, уже благодаря этому первому опасению, можно наметить отправную точку дальнейшего изложения, которая, в случае возникновения указанных упреков, сможет послужить докладчику своеобразным апологетом.
Итак, в качестве отправной точки мы берем пропуски и отклонения речи. Таким образом, мы с самого начала оказываемся в самом центре рассматриваемых проблем, поскольку сами понятия пропуска и отклонения ставят перед нами целый ряд вопросов:
Что в речи пропускается?
От чего речь отклоняется?
Почему и зачем образовался пропуск или произошло отклонение?
Откуда и куда отклоняется речь?
С практической точки зрения возникновение пропуска или отклонения является указанием на то, что речь приближается к тому, что, не имея возможности в настоящее время быть высказанным при помощи слов, выражает себя в виде симптома. Отсутствием речи отмечается место, в котором некогда была скрыта его причина.
Переходя от описательного к объяснительному изложению, следует указать на обстоятельства, дающие ключ к пониманию такого положения вещей, а именно: во-первых, функцией речи всегда является ее направленность на другого и, во-вторых, в речи субъект ее так или иначе всегда выражает самого себя. Кроме того, речь выстраивается по законам языка, в котором изначально заложена система отношений между людьми.
По крайней мере, если верить исследованиям и наблюдениям Клода Леви-Стросса, становление языка исторически, собственно, и начинается с фиксации таких отношений, классификации других по родственной принадлежности и прописывания характера их взаимоотношений друг с другом.
Когда же субъект говорит, он в любом случае вписывает себя в общую речь – дискурс – людей его окружающих. Причем его словесный образ себя проступает и в том, как, и в том, что он говорит, независимо от того, о ком или о чем он высказывается явно. Таким образом, речь – это всегда рассказ другому о самом себе, даже в том случае, когда речь эта внутренняя, так как умение говорить на языке было получено им от другого, которому субъект этот приписывает выраженный и существующий в языке закон.
Однако еще задолго до появления у субъекта языка, то есть в раннем детстве, у него уже есть, с одной стороны, некоторый опыт, не имеющий ни образа, ни названия, а также целостное, но пока не обозначенное словами восприятие самого себя. Когда же приходит время назвать этот опыт и этот собственный образ словами, то оказывается, что некоторые их части не согласуются с законами взаимоотношений, предписанными языком.
С одной стороны, такие части опыта и собственного образа по законам языка встраиваются во взаимосвязи с другими понятиями, которые несут на себе печать нежелательности, порицания, наказания. Но наряду с опасностью социального отвержения, существует и более сложное обстоятельство: архаичные части опыта и образа субъекта вообще не могут быть полно отображены в языке в силу его грубой дискретности и, таким образом, их невозможно при помощи речи обратить к другому и, соответственно, получить от него желаемый ответ.
Относительно таких частей можно сказать, что была предпринята попытка обозначить их словами, вписать в свою историю, в текст субъекта, однако попытка эта натолкнулась на описанные выше препятствия. Но то, что единожды имело место в психической жизни, остается в ней навсегда. Остается в ней и описанная неудавшаяся попытка, результатом которой все же стала многоуровневая связь между словом, воображаемым представлением и смутным опытом Реального.
Выход остается один: вытеснить эти комплексы в бессознательное, где они, будучи уже размечены словами, начинают структурироваться по законам языка как симптомы. В результате на месте вытесненного в тексте о самом себе, из которого извлекаются любые дальнейшие высказывания, образуются разрывы, от которых, тем не менее, расходятся нити взаимосвязей с другими понятиями, составляющими воспоминания, то есть историю субъекта.
Многомерность этой структуры продиктована тем, что один и тот же смысл может быть потенциально по-разному выражен, и если некоторые из этих способов проходят вдалеке от образовавшихся разрывов, то другие непосредственно с ними межуют. Но, с другой стороны, чем дальше речь пролегает от подобных зияний, тем искаженнее она передает то, что желает выразить ею субъект.
В ходе же психоаналитической терапии субъект начинает блуждать далекими окольными путями, однако, поскольку он ищет у аналитика лучшего понимания, чтобы тот избавил его от душевных страданий, то постепенно он убеждается в непригодности таких отдаленных путей. Выговаривая слой за слоем свой принимаемый другими, но подлинно неудовлетворяющий его образ, субъект все более приближается к своим разрывам, от которых исходит страх быть отверженным и отчаяние в возможности выразить их содержимое, ищущее удовлетворения от другого. Там же, где речь внезапно на подобные разрывы наталкивается, она либо отклоняется, либо обрывается. Такой нам видится природа сопротивления. Но необходимо учесть также, что содержимое разрывов в тексте субъекта о самом себе формировалось в свое время в соотнесении с определенными людьми, окружавшими его в детстве. А попытка называния словами своих реальных и воображаемых частей имела своей целью выразить эти части перед ними и получить соответствующий желаемый отклик.
Неудивительно теперь, что, все более приближаясь к этому содержимому, слова начинают нести печать того, кому они должны быть направлены. Печать эта, форма выражения, пусть даже до неузнаваемости искаженная, – это по существу своему многословное имя лица, которому отклонившаяся или пропущенная речь предназначалась.
Таким образом, в психоаналитическом процессе возникает перенос. Теперь становится понятным соотношение переноса и сопротивления.
За переносом стоит имя того, кому направлялся запрос о том, от чего исходит сопротивление. И так как имя и скрывающееся за ним содержание неразрывно связаны, то признание имени также становится источником сопротивления, однако, на путях речи, приближающихся к разрывам в истории субъекта, имя это в виде формы выражения возникает и становится очевидным намного раньше, чем содержание этого разрыва. Сопротивление рождается переносом вперед.
Таким образом, вначале психоаналитическая техника сводится к тому, чтобы способствовать субъекту не сбиваться с пути; аналитик своими вмешательствами делает невозможным повторное восстановление субъектом старых окольных путей, сея сомнение в содержании сильно отклонившейся, пустой речи, усиливая неудовлетворенность от ее пригодности к самовыражению.
Главное же вмешательство, интерпретация, должно производиться в момент переноса – сопротивления, когда субъекту видны уже самые кончики его обрывающейся, но полной речи, к которым непосредственно может быть присоединена речь интерпретатора. И если такое присоединение происходит, содержимому разрыва больше не нужно выражать себя через симптом, так как ему возвращается речь. И хотя сама она все так же не может выразить стоящие за нею воображаемые представления и смутный опыт Реального, они теперь становятся доступными сознанию.
Дополнительно следует отметить, что время, необходимое для продвижения вглубь, к разрывам текста субъекта, может отличаться как у разных субъектов, так и у одного и того же субъекта при работе с различными его симптомокомплексами. Оборванная же на полпути к ним речь вряд ли возобновится с того же места на следующей сессии, так как повседневная жизнь между сессиями, в противоположность психоаналитическому вмешательству, будет способствовать возвращению на окольные пути, удобные для установления и поддержания актуальных отношений. Иными словами, санкционированный сеттингом перерыв, фактически, способствует сопротивлению субъекта.
