Терапевтическая работа с клиентом предполагает вопрос «А кто на самом деле сейчас говорит?», подразумевая, что в любой момент сессии клиент может «заговорить» голосом матери, передать настроение отца или высказаться от лица своих неосознаваемых частей. Также может иметь место схлопывание пространства-времени, когда вдруг прошлое и настоящее становятся неотличимы. И в таком случае, мы можем предположить наличие трансгенерационной передачи, когда на поверхности проступает артефакт далекого, не связанного с клиентом напрямую, прошлого, требующий от терапевта особого рода чувствительности. Конечно, максимально ярко и полно семейная история разворачивается, когда идет прицельная с ней работа, как, например, это происходит в рамках семейной системной терапии или психодрамы. Работая в других подходах, мы так или иначе соприкасаемся с семейной историей и распутываем её влияние на жизнь, но не всегда возникает пространство, в котором можно дать голос «призракам прошлого», тем более что их влияние не просто продолжает явно жить в нас в виде, например, выбранной династийной профессии, а, скорее, оказывается похороненным глубоко в бессознательном.
Поле трансгенерационного – это зачастую пространство иррационального и пугающего, фантазийного и ошеломляющего. Этот материал возникает как будто бы из ниоткуда и, будучи осознанным, очищает восприятие себя и реальности вокруг. «Синдром предков», «склеп», «призраки в детской», «схлопывание поколений», «визитеры Эго», «семейный мандат», «невидимые лояльности», «горячая картофелина», «семейное бессознательное» - все эти метафоры возникают в литературе в попытках описать феномен трансгенерационной передачи.
Как ухватиться за голос этого Другого? Существует множество техник и приемов, но самый бесценный материал – это, конечно, клиническая иллюстрация. В сентябрьском номере журнала Transactional Analysis опубликована статья, в которой невероятно тонко и красиво показано вплетение трансгенерационного материала в терапевтический процесс. И мне кажется, это текст очень важен для нас. Наверное, нет нации, у которой бы не было коллективной травмы, вписанной в ДНК каждого из ее представителей. И сегодня многие из нас живут с такими «двойными идентичностями». Как передается травма, почему и какие последствия вызывает – все это за пределами этого текста, потому что сейчас просто хочется показать яркую и непростую иллюстрацию о том, как важно отделить себя от опыта прошлого.
####
КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ СТАТЬИ THE SORROW OF GHOSTS: THE EMERGEMENT OF A TRAUMATIZED PARENT EGO STATE, АВТОР CAROLE SHADBOLT ИСТОЧНИК: TRANSACTIONAL ANALYSIS JOURNAL, 48:4, 293-307.
Мой клиент, Дон, ему за 60, мы работаем с ним уже некоторое время. Он высокий, худой мужчина, и самым поразительным на нашей первой встрече для меня стала его походка, которая вызвала у меня ассоциации с движениями танцоров и марионеток. Та легкость, с которой он шел, создавала ощущение будто после наших сессий он просто спускается по ступенькам, как если бы плыл по течению. Я обратила внимание, что его голос был тонким и пронзительным, шедшим откуда-то из горла, а не из легких.
На сознательном уровне лейтмотивом и фокусом наших сессий были его физические симптомы. Однако Дон мог невзначай рассказать про какой-то эпизод из своей жизни, когда он оказывался в нужном месте в нужное время или, как он позже иронично выразился, в неправильном месте в неподходящее время. Он рассказывал о довольно ужасающих событиях, в центре которых он оказывался: драки, несчастные случаи и тому подобное. Обычно оказывалось, что именно он был тем, на кого можно было рассчитывать, как на того, кто знал, что делать в данной ситуации: как оказывать первую помощь, сохранять спокойствие, залезть на дерево, вызвать скорую помощи и так далее. В подобных ситуациях он как будто бы оказывался один, тогда как другие просто стояли на заднем плане.
Я отметила про себя, что количество событий, которое с ним происходило, гораздо больше того, с чем может столкнуться человек в обычной жизни, и задалась вопросом, как он оказывался там, именно в это время и так часто.
Я вспомнила, что была свидетелем чего-то подобного пару раз, но Дон оказывался в таких ситуациях неоднократно. Кроме того, там, где он жил, его могли привлекать к решению небольших чрезвычайных ситуаций; его дни, казалось, проходят в постоянной беготне. Он был тем «парнем, который для каждого сделает что угодно», в основном в ущерб себе. Рассказывая эти истории, Дон улыбался и сопровождал рассказы самоуничижительными шуточными комментариями в стиле юмора висельника, качая головой, пожимая плечами, закатывая глаза наверх, прежде чем ответить на мой вопрос о том, как так происходит, что он случайным образом оказывается в центре стольких несчастные случаев. (Я была, конечно, бережна, чтобы не пристыдить этого симпатичного человека, но тем не менее я отметила этот факт).
В конечном счете, возможно, неизбежно, но это стало приносить нам значительные неудобства, и он отменил нашу сессию за полтора часа до её начала по электронной почте. Он понимал, что нам надо будет об этом поговорить, но у него была очень хорошая причина для отмены, такая, которую, как он считал, я пойму. И я действительно поняла – ему надо было отвезти родственника в больницу – но в конце следующей сессии, когда Дон понял, что я жду оплаты пропущенной сессии, он ощетинился, его манеры и поведение изменились. Время подошло к концу, он сказал, что, разумеется, оплатит и спросил, можно ли сделать это в следующий раз. Мы обсудили это во время следующей сессии <….>.
Две причины, в связи с которыми Дон обратился за терапией, — это депрессия и слабое здоровье. В ходе интервью, он сказал о том, что чувствует будто ему всегда нужно быть настороже, находиться в боевом режиме, быть всегда готовым. На сессии он привозил свои графические черно-белые рисунки, которые отражали его эмоциональные и телесные переживания. Это были изображения битв, где он был облачен в доспехи, которые не мог снять. Его рисунки напомнили мне работы некоторых художников, изображающих войну: мучительные, мрачные и одинокие картины в стиле Пола Нэша, Грэма Сазерленда, и Кристофера Невинсона. Дон ощущал свое тело так, как будто он носил нагрудный знак, приваренный к его груди, удерживаемый на месте булавками - своего рода броня, олицетворявшая эмоционально болезненные события, вызванные дезертирством и предательством близких. Он использовал язык, метафоры и образы войны, в которых звучали мотивы травмы, поражения и всепоглощающий страх за жизнь. Он точно осознавал, что не хочет совершить такую же ошибку и быть похожим на капитана Нолана, который был убит в ходе атаки легкой бригады во время Крымской войны. Утверждается, что Нолан ошибочно отдал приказ 600 всадникам немедленно пуститься в атаку, что привело к катастрофическим последствиям и стало теперь печально известным фактом истории.
Я не думала о Доне как о параноидальной личности; это не казалось мне подходящим. В определенной степени я могла бы объяснить его манеру речи гендерными особенностями. Его интересовала военная тематика и ему нравились истории о сражениях, битвах и храбрых солдатах, униформа, танки, римские солдаты, рыцарство, храбрость и победа. В то же время он чувствовал недомогание, усталость и замешательство; гриппоподобные симптомы; затрудненное дыхание; боль и слабость в руках и ногах. Он плохо спал, и жена иногда будила его, поскольку ей казалось, что его дыхание остановилось. Эти симптомы, несмотря на детальные обследования и дифференциальную диагностику миалгического энцефаломиелита/синдрома хронической усталости или артрита, практически не снимались в ходе лечения, поэтому он обратился за психологической помощью. Он сказал мне, что чувствовал раскол на физическом уровне. (Мы немного поговорили о неоднозначности диагноза неврастении или «невроза военного времени». В Первой мировой войне дезертирство, за которое расстреливали солдат, являлось следствием того, что мы теперь понимаем как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), которое впервые распознал и стал лечить доктор Риверс в военном госпитале Крейглокхардт в Эдинбурге. Его самым знаменитым пациентом стал Зигфрид Сассун, британский военный поэт).
В терапии мы поднимали много материала, но симптомы Дона не прояснялись. Фактически, он стал еще более осознавать происходящую в его теле борьбу с нагрудным знаком и булавками, которая часто возникала в нашей работе вместе с его страхом совершить ошибку. Феноменологически, интуитивно и на уровне контрпереноса, возможно, меня часто посещала идея о том, что он в любой момент уйдет, что он хочет выбежать из двери, скрыться. Как следствие, я иногда спрашивала его, как идет наша работа. Хорошо, был его ответ, все хорошо. И в целом это было хорошо, но, несмотря на графическое сопровождение его рассказов и большое количество фактического материала, касающегося его семейной истории, психически неустойчивой матери, пьянства его отца и службы в армии, наша работа каким-то образом была лишена определенной глубины, как будто бы оставаясь незаселенной территорией. Настал день, когда мне пришлось отменить нашу встречу утром в понедельник. Я сильно простудилась и написала об этом Дону в воскресенье вечером с извинениями. На нашей следующей сессии он заговорил прямо. Его машина сломалась и зная, как ему нужно сохранять наши сеансы неприкосновенными, он взял машину в аренду только на день, чтобы иметь возможность приехать, только чтобы обнаружить, что я отменю сессию довольно поздно, накануне вечером. И я думаю, вы догадались, что он хотел, чтобы я заплатил половину стоимости аренды машины. Я отказалась. Вернулся вопрос оплаты пропущенных сессий. Почему он должен был заплатить мне за неявку, а я не видела необходимости платить ему то, что не пришла сама? Или даже пойти на компромисс? Этого Дон не понимал.
Хотя я обсуждала это на супервизиях, я почти поддалась искушению удовлетворить его просьбу и сказала ему об этом. Одна часть меня не видела ничего против того, чтобы пойти ему навстречу, даже зная, что другая часть считает по-другому. Несмотря на вторжение этих мыслей, на которые я уже была готова прореагировать телесно, просто протянув руку за чековой книжкой, я осознала, что, отдав ему деньги, я совершу бессмысленный, грандиозный жест, который заглушит «нечто», возникшее на краю моего сознания из игнорируемого и отщепленного материала, который может обрести форму и занять место между нами в кабинете, нечто похожее на погребенную психическую шрапнель.
Когда я последовала «за этим», то есть говорила с «чем-то», возникшем, между нами, в нашей работе произошел разительный поворот. Мы углубились в исследование и дали проявиться (то есть это возникло само по себе неожиданным образом) ужасному травматическому военному опыту его отца. Эта травма была не осознана и не разрешена им самим, и он передал ее Дону, своему преданному сыну.
«Интересно, чего вы хотите, - сказала я Дону, - кроме денег. Кажется, вам так важно, чтобы я пошла на уступку». «Я хочу, чтобы вы поняли, что я из кожи вон лез ради других, но не получил за это благодарности», - откликнулся Дон. Но это он говорил из другого эго-состояния, не из того, из которого он попросил, чтобы я заплатила половину стоимости аренды автомобиля ранее на нашей сессии.
Я просто, органично, интуитивно вступил в диалог с этим эго-состоянием. Мы можем говорят, что я использовала диалог между Я и Ты Бубера. Тот, кто говорил со мной, был Фред, отец Дона. Фред рассказал мне о том времени, когда он был в бирманских джунглях, когда его тело было покалечено, когда ему необходимо было дышать так тихо, чтобы враг не услышал его, когда он спал стоя, когда он передвигался через джунгли так плавно и легко, как мог, чтобы не быть захваченным. Одна ошибка могла стать смертельной. Он рассказал, что видел, как многие его товарищи были убиты на его глазах. «И какую же благодарность я получил за это», - сказал Фред (я почувствовала, как у меня побежал мороз по спине). «Я вернулся с войны к разбитому корыту: без работы, жена стала чужой, все были на своих местах, празднование победы осталось давно позади, все было серым, люди не хотели знать».
Хотя я не сказала про это, но параллельно со словами Фреда у меня начали всплывать мимолетные воспоминания, обрывки сцен травматических переживаний: моя мать в молодости во время бомбардировки Лондона; мой отец, молодой человек на флоте; моя бабушка, в самом начале среднего возраста, находящаяся дома в ожидании; ее младший сын ужасно расстроен, увидев в проеме взорванного здания руку; а затем совсем недавнее воспоминание, как я стою рядом с другим психотерапевтом в церкви Великобритании на памятной службе, она воодушевляет меня на то, чтобы я надела воинские медали моего отца. Я чувствовала интенсивную, сложную, глубокую эмоциональная связь с Фредом, с Доном, с моей семьей, с прошлым, которое мы разделяли в настоящем, - феноменологический опыт для интерсубъективного проживания.
На следующих сессиях Фред рассказал о своем ужасе, всепоглощающем страхе того, что он мог быть захвачен или убит, о том, как он выжил, о своих мертвых друзьях и о его возвращении в Великобританию. Иногда его страх и травма ощущались на физическом уровне. Его лицо сверкало от пота, дыхание становилось поверхностным, его усталое, тонкое, прозрачное тело натягивалось как лук, он был готов сбежать. И все это он рассказывал полушутя. Я полагаю, что он также убивал людей, врагов. И хотя он никогда не произносил этих слов, они все-таки звучали в нашем пространстве, оставаясь не проговоренными, но известные нам троим, потому что, разумеется, все это говорил Дон. Фред фактически, был мертв в течение многих лет. Не все возможно сказать и не все должно быть сказано, помню, подумала я тогда <…> Фред был в ряду чиндитов, и он пережил этот кошмар, но его тело и его сердце остались травмированными.
Как и многие мужчины, которые сражались как в Первой мировой войне, так и во Второй мировой войне, Фред никогда подробно не рассказывал о том, что с ним случилось в бирманских джунглях. Это культурный, гендерный миф о том, что возвращающиеся солдаты «не хотели говорить об этом». Я много раз думала о том, что подобный разговор также требует слушателя, а те, кто оставались дома в ожидании также оказались эмоционально травмированными жертвами войны, которые, вероятно, понесли такую же страшную рану, как если бы были на линии фронта. Эти слушатели, те, кто ждали, оказывались под бомбежками, почти без еды, боялись, что почтальон принесет телеграмму, которая начиналась бы со слов «Я с прискорбием вынужден сообщить вам, что в этот день был получен отчет из военного ведомства, в котором извещается о смерти ... ", телеграмму, которая изменит жизнь навсегда. Как они могли тогда стать слушателями и слышать в таких обстоятельствах?
По сей день, чиндиты чувствуют себя недооцененными за огромный вклад и жертвы, которые они принесли на войне. Когда Фред наконец вернулся домой спустя месяцы, празднования победы в Европе закончились, героев подбадривали, и жизнь продолжалась. Как и многие, Фред чувствовал себя оторванным, непризнанным, безвестным, подавленным, с эмоциональными и телесными повреждениями. Он был призван молодым солдатом в двадцатые годы в начале войны и вернулся истощенной и опустошенной тенью своего прежнего «я». Он никогда не ходил на памятную службу, ни разу не носил медалей, и никогда не говорил со своей семьей о своем опыте. После войны жизнь Фреда не была счастливой. Он «жил в пабе», мог завести интрижку, потерял родовой дом в пожаре и оставил своего маленького сына Дона, чтобы заботиться о своей умственно хрупкой жена. Вот откуда, вероятно, берет начало сценарий жизни Дона, заключавшийся в том, чтобы оказываться в нужное время в нужном месте, привязывая его, таким образом, к матери и создавая эффект парентификации.
<...>
Одно дело знать историю жизни наших родителей, бабушек и дедушек, и совсем другое – обнаружить в себе преследующие нас их боль и травмы. Очевидно, что эти «несобственные» травмы диссоциированы. Когда они оказываются на сознательном уровне и признаются, как я обнаружила, вмести с ними приходит чувство стыда, мощное и глубокое.
<...>
Мы размышляли [в терапевтической работе с Доном] о потере, горе и относительном безразличии тех, кто не оказался напрямую затронут всем этим, вызывая в нем стыд за желание и потребность признания. Работа с родительским эго-состоянием шла в течение нескольких сессий, благодаря ей Дон начал по-другому смотрел на свои симптомы, и они значительно уменьшались, хотя и не исчезли полностью. У него был артрит, поэтому его симптомы были реальными и находили выражение в теле, но с другой стороны, они были символическим образом связаны с призраком, с теми симптомами, от которых страдал Фред в течение того времени, когда сражался с японцами в Бирме. Дон теперь ощущал самого себя и свои эго-состояния из той точки, где стала возможна интеграция и восстановление. Воплощенная в нем и преследующая его бессознательное невидимая травма, принадлежащая его отцу, была теперь полностью осознана.
Он глубоко горевал, грубое мужское горе наконец, получило выражение и было принято, прозвучав как хриплый стон – мне редко выпадает честь быть свидетелем такого. Мы расшифровали его симптомы, раскрыв в них символы передачи травмы, и он обратил их в то, что вызывает гордость, обладает достоинством, смыслом и голосом. Он наполнился, узнав историю чиндитов и, на самом деле, написав эту статью, так как она принадлежит ему.
В работе «Lost in Transmission» Джерард Фромм очень точно описывает процесс передачи травмы, как если бы он присутствовал на сессиях вместе с Доном и со мной: «Те части своего опыта, которые люди не могут уместить в себе, то, что несет в себе непомерную травму, оказывается невыносимым, немыслимым – все это выпадает из социального дискурса, но очень часто переносится на и в следующее поколение, как аффективная чувствительность или хаотичная тревожность. ... Передача травмы может быть передачей задания «отремонтировать» родителя или отомстить за унижение».
То, что написал Фромм, похоже, соответствует тому, что случилось с Доном и многими другими, кто с любовью, без сомнения, несет травму и печаль незавершенных переживаний своих предков. Дон описал это более понятным образом. Он вспомнил сцену из фильма «Приведение», в котором мертвый персонаж Патрика Суэйзи «заимствует» тело медиума, которую играет Вупи Голдберг, и нежно, с любовью обнимает скорбящую Деми Мур последний раз в медленном танце. Я предположила, что Фред был тем, кто обнял Дона, поселившись в его теле, но для Дона все выглядело по-другому. «Я обнял его, Кэрол. Я поместил его внутрь себя, я любил его своим телом, как я теперь понимаю, и сейчас я могу попрощаться, хватит».
####