Другими словами, несмотря на то, что чувств и эмоций, скопившихся в текущей ситуации жизни человека, очень много, мы имеем дело, как правило, не с самой витальностью, а с ее концептуальными суррогатами. У человека может быть очень много боли или стыда, вины, гнева и пр., но они не «живут», они как будто «мертвые». Витальность поля при этом питает ту или иную концепцию психологического кризиса или травмы. Но, как я уже не раз повторял, витальность поля проявляется на уровне его вибраций, а не на уровне содержания того или иного аффекта. Именно по этой причине терапевт, увлекшийся поддержкой проявления того или иного сильного чувства в отрыве от более широкого фона происходящего, обрекает себя, клиента и процесс психотерапии на постоянное длительное воспроизведение феноменов, производных от формирующейся концепции психотравмы.
Вся витальность поля при этом как бы всасывается в кризисно-травматический концептуальный контекст поля как в воронку, питая и гарантируя его стабильность. По этой причине такое положение вещей в процессе психотерапии может сохраняться сколько угодно долго. В лучшем случае отреагированние сильных чувств и эмоций приведет к ослаблению фиксации травматогенного контекста, и со временем появится возможность для его переживания – разумеется, в том случае, если терапевт будет внимателен к более широкому контексту поля. В худшем случае увлеченность и сверхинвестирование травматогенных чувств со временем может привести к тем или иным формам хронической психической травмы, крайний случай которой – вполне четко клинически оформленное посттравматическое стрессовое расстройство.
Вот так по иронии судьбы сильные эмоциональные реакции, релевантные психологическому кризису, могут привести не к переживанию, а к формированию психической травмы, хотя внешне могут напоминать для неопытного терапевта процесс переживания. Чтобы не допустить такой вариант развития событий для диалогово-феноменологического терапевта важно помнить, что процесс переживания чаще всего разворачивается в сторону фона по пути появления феноменологических инноваций и сопровождается трансформацией полевых контекстов. По этой причине в психотерапии острого кризиса нам необходимо как никогда ранее быть внимательными к более широкому феноменологическому контексту поля, в котором разворачивается актуальный кризис.
Фундаментальный тезис, выдвинутый гештальтпсихологами столетие назад, остается актуальным и сегодня – значение фигуры находится в фоне. Если вернуться к технической стороне обсуждаемого, то возникает вопрос – как дать возможность фону проявиться в терапевтическом контакте, особенно в том случае, если «фигурные» чувства столь сильны и завладевают осознаванием человека? Значит ли это, что нужно переключить внимание клиента с сильного аффекта на что-то иное в поле? Разумеется, нет. Это было бы насилием над полем. Гораздо важнее и экологичнее поставить перед осознаванием вопрос: «Как человек, испытывающий те или иные чувства, относится к тому, что они существуют в его сердце?»
Если вы попросите вашего клиента сказать вам лично об актуальных сейчас чувствах, равно как о тех или иных personality-феноменах и быть при этом очень внимательным к тому, что будет происходить с ним в этот момент, то скорее всего вы получите доступ к тем слоям ближайшего фона, которые до сих пор были за пределами осознавания и не могли трансформировать значение контекста. По этой причине я и утверждаю, то, как человек относится к тому, что испытывает боль или стыд – иначе говоря, что он в этот момент замечает на уровне других своих чувств, представлений, образов, выборов и пр. и как к ним относится – оказывается более перспективным с точки зрения переживания, чем «слепое упоение» этими болью и стыдом. Напомню, что переживание всегда предполагает феноменологическую динамику. Поэтому нужно вывести полевую ситуацию из замкнутого круга кризисно-травматической концепции. Сказанное, разумеется, справедливо лишь при условии, что направление этого движения в сторону фона определяется не вами или клиентом концептуальным образом, НО ПОЛЕМ.
