Когда я впервые увидел свою будущую жену, идущую по кампусу Джорджтауна, я глупо крикнул Buongiourno Principessa! Она была итальянкой – шикарной, и слишком хорошей для меня, но я был бесстрашен и, к тому же, влюбился буквально сразу. Мы жили в одном общежитии для новичков. Ее улыбка былаbello come il sole (прекрасна как солнце) – я сразу же немного выучил итальянский, чтобы произвести на неё впечатление – и через месяц мы стали парой. Она заходила ко мне в комнату, чтобы разбудить меня, когда я просыпал занятия; я привязывал розы к её двери. У неё был прекрасный средний балл; у меня был ирокез и лонгборд Sector 9. Мы были в восторге от того, как это потрясающе – ты любишь, и тебе отвечают взаимностью.
Через два года после окончания университета мы поженились, нам было всего по 24 года, многие из наших друзей всё ещё искали свою первую работу. Мы упаковали свои пожитки в общий фургон и сказали водителю: «Езжай в Сан-Франциско. Адрес мы тебе дадим, когда сами будем знать его».
У Джулии был определенный жизненный план: стать директором по маркетингу в компании, связанной с модой, и родить троих детей до 35 лет. Мои цели были менее жёсткими: я хотел заниматься боди-серфингом в волнах Океанского пляжа Сан-Франциско и наслаждаться работой преподавателя истории в старшей школе и тренера по футболу и плаванью. Джулия была собранной и практичной. Моя голова часто была в облаках, если не была погружена в воду. Через несколько лет брака мы заговорили о рождении первого из наших троих детей. К третьей годовщине свадьбы наша пленительная юность трансформировалась в пленительную зрелость. Джулия добилась работы своей мечты.
Именно здесь заканчивается чудесная сказка о любви.
Через несколько недель, проведенных на новой должности, тревожность Джулии возросла до уровня, которого я никогда не встречал. Она и раньше была немного нервозной, требуя от себя безукоризненного соблюдения неких стандартов. Теперь, в возрасте 27 лет, она застыла, оцепенела – придя в ужас от возможности разочаровать людей и произвести неверное впечатление. Она весь день проводила на работе, пытаясь написать одно-единственное электронное письмо, присылая текст мне для редактирования, и так и не отправляя его адресату. В ее голове не осталось места ни для чего другого, кроме тревоги. За ужином она сидела, уставившись на еду; ночью она лежала, уставившись в потолок. Я не ложился спать как можно дольше, пытаясь успокоить ее – Я уверен, что ты отлично справляешься с работой, ты всегда это делаешь – но к полуночи я непременно задремывал, измученный чувством вины. Я знал, что пока я сплю, моей любимой жене не дают уснуть ужасные мысли, и она тревожно ожидает утра.
Она сходила к терапевту, а затем к психиатру, который прописал антидепрессанты и снотворное, что мы наивно посчитали перестраховкой. Она же не настолько больна, правда? Джулия решила не принимать лекарства. Вместо этого, она позвонила на работу и сказала, что больна. Затем однажды, когда мы чистили зубы, Джулия попросила меня спрятать лекарства, сказав: «Мне не нравится, что они в нашем доме и я знаю, где они лежат». Я ответил: «Конечно, разумеется!», но на следующее утро я проспал и поспешил в школу, забыв о ее просьбе. В то время я посчитал это мелкой оплошностью, вроде потери кошелька. Но Джулия провела весь день дома, уставившись на две оранжевые баночки с лекарствами, набираясь смелости, чтобы принять их все разом. Она не звонила мне на работу, чтобы рассказать об этом – она знала, что я сразу примчусь домой. Вместо этого, она позвонила в Италию своей матери, которая удерживала Джулию у телефона в течение четырех часов, пока я не вернулся домой.
Проснувшись на следующее утро, я обнаружил Джулию сидящей на кровати и рассказывающей спокойно, но бессвязно о своих ночных беседах с Богом, и у меня началась паника. Родители Джулии уже летели в Калифорнию из Тосканы. Я позвонил психиатру, который снова посоветовал принимать лекарства. К тому времени я уже считал это отличной идеей – этот кризис был определенно выше моего понимания. И, тем не менее, Джулия отказалась от приема лекарств. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил Джулию бродящей по спальне и излагающей свою оживленную беседу с дьяволом. С меня было довольно. Мы с родителями Джулии, которые к тому времени приехали в город, отвезли ее в отделение экстренной медицинской помощи клиники Kaiser Permanente. В этой клинике не оказалось психиатрического стационара, и они направили нас в Мемориальную больницу Святого Франциска в центре Сан-Франциско, где Джулию приняли. Мы все думали, что ее госпитализация в психиатрическом отделении будет недолгой. Джулия примет немного лекарств; ее мозг очистится в считанные дни, возможно, часы. Она вернется в свое первоначальное состояние – с целью стать директором по маркетингу и матерью троих детей до 35 лет.
Эта фантазия разбилась вдребезги в приёмном покое. Джулия не вернется домой ни сегодня, ни завтра. Глядя сквозь стеклянное окно на новый, ужасающий дом Джулии, я спрашивал себя: «Что, черт побери, я наделал?» В этом месте полно потенциально опасных людей, которые могут разодрать в клочья мою красавицу-жену. Кроме того, она же не сумасшедшая. Она просто давно не спала. У нее стресс. Возможно, она беспокоится за свою работу. Нервничает из-за перспективы стать мамой. Никакого психического заболевания.
Тем не менее, моя жена была больна. Острый психоз, по определению врачей. Она практически постоянно находилась в галлюцинаторном состоянии, захваченная неослабевающей паранойей. В последующие три недели я навещал Джулию каждый вечер, в часы посещения, с 7.00 до 8.30. Она разражалась неразборчивой болтовней о небесах, аду, ангелах и дьяволе. Очень мало из того, что она говорила, имело смысл. Однажды я подошел к комнате Джулии, а она увидела меня и сжалась на кровати, монотонно повторяя: Voglio morire, voglio morire, voglio morire - я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть. Сначала она шептала сквозь зубы, потом стала агрессивно вопить: VOGLIO MORIRE, VOGLIO MORIRE, VOGLIO MORIRE!!! Я не уверен, что из этого напугало меня больше: как моя жена желает своей смерти криком или шёпотом.
***
Я ненавидел больницу – она высасывала из меня всю энергию и оптимизм. Не могу представить, как там жила Джулия. Да, у нее был психоз, ее собственные мысли терзали её, ей нужен был уход и помощь. И чтобы она получила этот уход, ее заперли против собственной воли, ее связывали санитары, ставившие уколы с лекарством в бедро.
– Марк, я думаю, для Джулии это хуже, чем если бы она умерла, – сказала мне однажды моя свекровь, выходя из больницы Святого Франциска. – Человек, которого мы навещаем, не моя дочь, и я не знаю, вернётся ли она.
Я молча согласился. Каждый вечер я ковырялся в ране, которую пытался залечить весь предыдущий день.
Джулия находилась в больнице 23 дня, дольше, чем другие пациенты в её палате. Иногда галлюцинации Джулии пугали её; иногда они её успокаивали. Наконец, после трёх недель на тяжелых нейролептиках, психоз начал уменьшаться. У врачей все еще не было определенного диагноза. Шизофрения? Скорее, нет. Биполярное расстройство? Не похоже. На нашей встрече перед выпиской доктор объяснил, как важно Джулии продолжать лечение дома, и как это может быть трудно, потому что я не смогу насильно делать уколы, как это делали санитары в больнице. Тем временем, Джулия продолжала погружаться в галлюцинации и возвращалась из них. Во время встречи она склонилась ко мне и прошептала, что она дьявол, и её нужно запереть навсегда.
***
Не существует учебника о том, как пережить психиатрический кризис своей молодой жены. Человека, которого ты любишь, больше нет, его заменил незнакомец – ужасающий и странный. Каждый день я чувствовал во рту горько-сладкий вкус слюны, предвещающей рвоту. Чтобы оставаться вменяемым, я с головой погрузился в работу превосходного мужа психически больной. Я записывал все, что улучшало ситуацию и ухудшало ее. Я заставлял Джулию принимать лекарства согласно предписаниям. Иногда мне приходилось следить, чтобы она их проглотила, затем проверить рот, чтобы убедиться, что она не спрятала таблетки под язык. Все это привело к тому, что мы перестали быть на равных, что расстраивало меня. Как с учениками в школе, я утвердил свою власть над Джулией. Я говорил себе, что я лучше неё знаю, что для неё хорошо. Я думал, что ей следует подчиниться мне и вести себя, как послушный пациент. Конечно, этого не произошло. Психически больные люди редко ведут себя должным образом. И когда я говорил: «Прими таблетки» или «Иди спать», она зло отвечала «Заткнись» или «Уходи». Конфликт между нами дошел до кабинета доктора. Я считал себя адвокатом Джулии, но я не становился на её сторону при общении с её врачами. Я хотел, чтобы она следовала медицинским рекомендациям, которым она следовать не хотела. Я бы сделал все, чтобы помочь докторам выдержать план лечения. Моей задачей было помочь ей.
После выписки психоз Джулии продолжался еще месяц. Затем последовал период депрессии, суицидальных мыслей, летаргии и отключки. Я ушел в отпуск на несколько месяцев, чтобы быть с Джулией весь день и заботиться о ней, помогая даже выбраться из постели. Все это время врачи продолжали корректировать лечение, пытаясь найти лучшую комбинацию. Я взял на себя обязанность следить за Джулией, чтобы она принимала лекарства как прописано.
Затем, наконец, внезапно, сознание Джулии вернулось. Лечащие психиатры сказали, что, возможно, этот длительный эпизод ее нездоровья был первым и последним: глубокая депрессия с психотическими симптомами – приукрашенное название нервного расстройства. Далее нам следовало позаботиться о сохранении равновесия и стабильности в привычной жизни Джулии. Это означало принимать все лекарства, ложиться спать рано, хорошо есть, минимизировать прием алкоголя и кофеина, регулярно заниматься спортом. Но как только Джулия выздоровела, мы с жадностью вдохнули запах обычной жизни – прогулки по Океанскому пляжу, настоящая близость, даже роскошь глупых бессмысленных ссор. Достаточно скоро она начала ходить на собеседования и получила должность даже лучше той, с которой она ушла в связи с болезнью. Мы никогда не рассматривали возможность рецидива. С чего бы? Джулия была больна; теперь ей стало лучше. Наши приготовления к очередной болезни означали бы признание поражения.
Однако, странным было то, что попытавшись вернуться к нашей жизни до кризиса, мы обнаружили, что наши отношения развернулись на 180 градусов. Джулия больше не была альфа-личностью, которая прорабатывает все детали. Вместо этого, она сосредоточилась на том, чтобы жить одним мгновением и быть благодарной за то, что она здорова. Я же стал педантом, зацикливающимся на всех мелочах, что было для меня несвойственно. Это было странно, но, по крайней мере, наши роли продолжали дополнять друг друга, и наш брак работал как часы. До такой степени, что через год после выздоровления Джулии мы проконсультировались с психиатром, терапевтом и акушером-гинекологом, и Джулия забеременела. И двух лет не прошло с того момента, как я отвез Джулию в психиатрическую лечебницу, как она родила нашего сына. Все пять месяцев, что Джулия была в декретном отпуске, она приходила в восторг, впитывая все великолепие, принадлежащее Джонасу – его запах, его выразительные глаза, его губки, которые он морщил во сне. Я заказывал подгузники и ввел в действие расписание. Мы договорились, что Джулия вернется на работу, а я останусь дома вести домашнее хозяйство, занимаясь писательством, пока Джонас спал. Это было здорово – целых 10 дней.
Всего лишь после четырех бессонных ночей Джулией снова завладел психоз. То она пропускала ланч, чтобы сцедить молоко, одновременно общаясь со мной и Джонасом. Потом она безудержно болтала о своих больших планах на всё в мире. Я взял в сумку бутылочки и подгузники, пристегнул Джонаса в детское кресло, выманил Джулию из дому и поехал в приемное отделение. Приехав туда, я попытался убедить дежурного психиатра, что я с этим справлюсь. Я знал, как заботиться о жене дома, мы уже через это проходили, нам нужен было только какой-то нейролептик, который хорошо помогал Джулии ранее. Доктор отказалась. Она отправила нас в больницу Эль Камино в Маунтин Вью, в часе езды к югу от нашего дома. Там доктор сказала Джулии покормить Джонаса в последний раз, прежде чем она примет лекарства, которые отравят ее молоко. Пока Джонас ел, Джулия болтала о том, что рай когда-то был на Земле, и что у Бога есть божественный план для каждого. (Кому-то может показаться, что это звучит успокаивающе, но поверьте мне: это совсем не так). Затем доктор забрал Джонаса у Джулии, отдал его мне и увёл мою жену.
***
Через неделю, пока Джулия была в психиатрическом отделении, я ездил в гости к нашим друзьям в Понт Рейес, Кас и Лэсли. Кас знал, что я уже беспокоился о том, что мне вновь придется брать на себя роль санитара Джулии, помощника психиатра. Когда мы прогуливались по болотистому берегу неподалеку от живописного побережья Калифорнии, Кас вынул из заднего кармана маленькую брошюру и подал ее мне. «Возможно, есть и другой путь», – сказал он.
Книга Р.Д. Лэйнга «Расколотое «Я»: Экзистенциальное исследование душевного здоровья и сумасшествия» стала для меня введением в анти-психиатрию. Книга была опубликована в 1960 году, когда Лэйнгу было всего 33 года, и преобладающим способом лечения душевных заболеваний становилось медикаментозное лечение. Лэйнгу явно не нравился этот перекос. Ему совсем не нравилось предположение о том, что психоз это болезнь, которую нужно лечить. В своем пояснении, которое в некотором роде предсказало современное направление нейроразнообразия, Лэйнг писал: «Помутившийся рассудок шизофреника может впустить свет, который не проникает в исправный рассудок многих здоровых людей, чей разум закрыт». Для него странное поведение людей, больных психозом, де факто, не было плохим. Возможно, они предпринимали обоснованные попытки изложить свои мысли и чувства, что не позволялось в приличном обществе? Может быть, члены семей, а также доктора, назначали некоторых людей сумасшедшими, чтобы их опозорить? С точки зрения Лэйнга, интерпретация душевного заболевания является унизительной, бесчеловечной – это захват власти мнимыми «нормальными» людьми. Читать «Расколотое «Я» было безумно болезненно. Самой жестокой фразой для меня стала следующая: «Я не видел шизофреника, который мог бы сказать, что его любят».
Книга Лэйнга помогло развиться движению Mad Pride, скопировавшего свою структуру с Гей-Прайда, которое требует, чтобы слово «сумасшедший» стало иметь положительное значение вместо пренебрежительного. Mad Pride развилось из движения психически больных, чьей целью стало передать вопросы по лечению душевных заболеваний из рук врачей и опекунов «с благими намерениями» – в руки самих пациентов. Я обожаю все эти движения по борьбе за свои права – как мне кажется, каждый заслуживает права на принятие и самоопределение – но слова Лэйнга ранили меня. Я сделал любовь к Джулии центром моей жизни. Я ставил ее выздоровление превыше всего остального почти целый год. Я не стыдился Джулии. Как раз наоборот: я гордился ею и тем, как она сражается с болезнью. Если бы была зелёная или оранжевая ленточка для тех, кто поддерживает психически больных, я бы носил её.
Впрочем, Лэйнг разрушил мою концепцию относительно самого себя, которая была для меня дорога: о том, что я хороший муж. Лэйнг умер в 1989 году, за 20 с лишним лет до того, как я наткнулся на его книгу, так что кто знает, что бы он действительно думал сейчас. Его идеи насчет психического здоровья и его поддержания могли измениться со временем. Но, находясь в очень чувствительном состоянии, я слышал, как Лэйнг говорит: пациенты хорошие. Доктора плохие. Члены семьи портят всё, прислушиваясь к психиатрам и становясь неуклюжими соучастниками психиатрического преступления. И я был таким сообщником, я принуждал Джулию принимать лекарства против её желания, что отдаляло её от меня, делало несчастной, несообразительной и подавляло её мысли. С моей же точки зрения, эти же лекарства позволяли Джулии оставаться в живых, делая всё остальное второстепенным. Я никогда не сомневался в правильности своих мотивов. С самого начала я взял на себя роль скромного опекуна Джулии – не святого, но уж точно парня, действующего на стороне добра. Лэйнг заставлял меня чувствовать себя мучителем.
***
Вторая госпитализация Джулии была еще сложнее первой. Тихими ночами дома, уложив Джонаса, я сжимался от ужаса действительности: ЭТО не уйдёт. В психиатрической клинике Джулия полюбила собирать листья и разбрасывать их по своей комнате. Во время моих посещений она давала волю потоку своих параноидальных вопросов и обвинений, затем сникала, подбирала листья и вдыхала их запах, словно он мог удержать её мысли. Мои мысли тоже разбегались. Идеи Лэйнга поднимали множество вопросов. Должна ли Джулия вообще быть в больнице? Действительно ли это было болезнью? Лекарства улучшали или ухудшали положение? Все эти вопросы добавляли к моей печали и страху еще и неуверенность в себе. Если бы у Джулии было что-то наподобие рака или диабета, она сама руководила бы своим лечением; но так как у нее было психическое заболевание, она этого не делала. Никто даже особо не доверял мнению Джулии. Психиатрия не относится к тем областям, в которых диагнозы основаны на неопровержимых данных с чёткими планами лечения. Некоторые особо выдающиеся психиатры сами недавно жёстко критиковали свою дисциплину за неадекватную исследовательскую базу. Например, в 2013 году Томас Инсел, директор Национального Института психического здоровья, раскритиковал так называемую библию всех психиатров – «DSM-IV» – за недостаточную научную твёрдость, в частности, за то, что в ней расстройства определяются не по объективным критериям, а по симптомам. «В других областях медицины это бы посчитали старомодным и недостаточным, сродни системе диагностики по природе боли в груди или качеству лихорадки», – сказал он. Аллен Фрэнсис, курировавший подготовку редакции DSM 1994 года, и написавший позже книгу «Спасение нормальных», выразил свое мнение еще более резко: «Не существует определения душевного расстройства. Это чушь».
И все же доктора, родители Джулии и я – все принимали решения за неё. Она продолжала ненавидеть лекарства, которые мы заставляли её принимать, но она вышла из второго психоза почти тем же способом, что и из первого: с помощью лекарств. Она вернулась домой через 33 дня, продолжая время от времени впадать в психоз, но большую часть времени контролируя себя. Она больше не говорила о дьяволе или вселенной, но опять она не была с нами, углубившись в депрессию и химический туман.
Во время выздоровления Джулия посещала занятия групповой терапии, иногда её друзья из этой группы приходили к нам в гости. Они сидели на диване и сокрушались о том, как они ненавидят лекарства, докторов и диагнозы. Мне было некомфортно, и не только потому, что они мне дали кличку Медицинский Наци. Их разговоры подпитывались информацией от анти-психиатрического движения, а это движение основано на поддержке пациентов пациентами. Т.е., психически больных такими же психически больными – вне зависимости от того, является ли влияние других пациентов положительным или нет. Это приводило меня в ужас. Я боялся, что вопрос выздоровления Джулии передали из рук здравомыслящих, сочувствующих людей – то есть, медиков, семьи и моих – людям, подобным ей, которые сами могут страдать психозом или иметь суицидальные наклонности.
Я был не уверен, как с этим справляться, был вымотан нашими регулярными ссорами на почве соблюдения предписаний и визитов к доктору, поэтому позвонил Саше Альтман ДюБрюль, одному из основателей проекта «Икарус», альтернативной организации здравоохранения, которая «стремится преодолеть ограничения, предназначенные для обозначения, упорядочения и сортировки типов человеческого поведения». Проект «Икарус» считает, что состояние, которое большинство людей считают душевным заболеванием, на самом деле «пространство между гениальностью и сумасшествием». Мне совсем не хотелось звонить. Я не видел гениальности в поведении Джулии и не горел желанием, чтобы меня судили, и чувствовал вину. Но мне нужен был свежий взгляд на эту борьбу. ДюБрюль меня немедленно успокоил. Он начал с высказывания о том, что опыт каждого человека с душевными проблемами уникален. Возможно, это и очевидно, но психиатрия в некотором роде построена на обобщениях (и это критикуют Инсел, Фрэнсис и другие: психиатрия, по описанию системы DSM, это справочник обобщающих ярлыков на основе симптомов). ДюБрюлю не нравилась идея распределения индивидуального опыта каждого человека в одну из нескольких возможных коробочек.
– У меня диагностировано биполярное расстройство, – рассказал он мне. – Несмотря на то, что эти термины могут быть полезны для объяснения некоторых вещей, в них отсутствует куча нюансов.
Он сказал, что обнаружил ярлык «род отчуждения». Это нашло у меня отклик. Для Джулии также ни один из диагнозов не был совершенно правильным. Во время ее первой психотической вспышки, психиатры исключили биполярное расстройство; во время второй вспышки, три года спустя, они были уверены, что это именно биполярность. Кроме того, ДюБрюль сказал, что вне зависимости от диагноза, психиатрия «использует ужасный язык для своих определений».
Что касается лекарств, ДюБрюль полагал, что ответ на вопрос, принимать лекарства или нет, должен быть намного более детальным, чем просто «да» и «нет». Лучшим ответом может быть «возможно», «иногда» и «только определенные лекарства». К примеру, ДюБрюль поделился, что принимает литий каждый вечер, потому что после четырех госпитализаций и десяти лет с ярлыком биполярности он уверен, что это лекарство играет положительную роль в его терапии. Это не является решением на 100%, но это часть решения.
Все это очень утешало, но когда он рассказал мне о концепции «карт сумасшествия» (Mad maps), я действительно оживился и стал пристально следить за его мыслью. Он объяснил мне, что так же, как и завещание, «карта сумасшествия» позволяет пациентам с психиатрическими диагнозами обозначить, каким они видят свое лечение во время будущих психотических кризисов. Логика такова: если человек может определить своё здоровье, будучи здоровым, и отличить здоровое состояние от кризиса, то такой человек может определить и способы ухода за собой. Карты побуждают пациентов и членов их семей планировать заранее – считая обострение возможным или скорее вероятным – чтобы избежать ошибок в будущем, или хотя бы минимизировать их.
***
Когда Джонасу было 16 месяцев, мы с Джулией положили в нашу домашнюю аптечку антипсихозное лекарство, на всякий случай. Это может показаться разумным, но на самом деле это было глупо. Мы еще не слышали о «картах сумасшествия» и, соответственно, не обсуждали, какой должна быть ситуация, в которой Джулии нужно было бы принять лекарство, поэтому лекарство было бесполезным. Принимать ли ей лекарство, если она мало спала? Или ей нужно подождать до наступления приступа? Если ей нужно ждать приступа, она скорее станет параноиком, то есть она будет принимать лекарство не по своему желанию. Убедить её в этот момент принять лекарство почти невозможно.
Позвольте мне показать вам такой сценарий: всего несколько месяцев назад Джулия расписывала мебель в полночь. Она обычно рано ложится спать, через час или два после того, как уложит Джонаса. Сон важен, и она об этом знает. Я предложил ей идти спать.
– Но мне весело, – сказала Джулия.
– Хорошо, – сказал я. – Но уже полночь. Иди спать.
– Нет, – сказала она.
– Ты же понимаешь, как это выглядит? – сказал я.
– О чём ты говоришь?
– Я не говорю, что ты в мании, но внешне это выглядит как одержимость. Рисовать всю ночь, чувствовать себя полной энергии…
– Как ты смеешь мне указывать, что делать? Перестань управлять моей жизнью! Ты не самый главный! – Джулия взорвалась.
Ссора продолжалась несколько дней. Всё, что напоминало о наших действиях в период её болезни, могло плохо кончиться. Так что мы мило играли с Джонасом, но в следующие 72 часа любой крошечный неверный шаг вызывал гигантские последствия.
Затем, через неделю после начала болезненной ссоры, у Джулии был тяжелый день на работе. Когда мы ложились спать, она тихо сказала:
– Мне страшно от того, какой утомлённой я себя чувствую.
Я спросил, что она имеет в виду. Она отказалась говорить:
– Я не хочу говорить об этом, потому что мне нужно спать, но мне страшно.
А это, в свою очередь, до чёртиков испугало меня. Она беспокоилась о своём душевном состоянии. Я попытался подавить в себе злость и опасение, что она не заботится о своем здоровье. Но я не спал, обвинял в этом её, и ссора снова продолжалась несколько дней.
***
Сейчас Джулия здорова уже более года. Она преуспевает на работе, я вернулся к преподаванию, мы обожаем нашего сына Джонаса. Жизнь хороша. По большей части.
Джулия принимает лекарство в дозировке, достаточной для того, чтобы оно действовало, но без неприятных побочных эффектов. Но даже в самые наши счастливые моменты, как мужа и жены, отца и матери, мы чувствуем в себе устойчивые следы ролей опекуна и пациента. Психиатрические кризы случаются эпизодически, но они глубоко ранят наши отношения, лечение этих ран занимает годы. Когда Джулия больна, я действую за неё так, чтобы это было в её интересах, и так, как я это понимаю, потому что люблю её, а она в это время не может принимать решения за себя. В любой из таких дней, во время кризов, если спросить ее: «Эй, чем ты собираешься заняться сегодня днём?», она может ответить: «Сброситься с моста Золотые ворота». Для меня это работа по сохранению нашей семьи: оплачивать счета, не потерять работу, заботиться о Джулии и нашем сыне.
Сейчас, если я предлагаю ей идти спать, она жалуется, что я указываю ей, что делать, контролируя ее жизнь. И это действительно так, потому что я действительно указываю ей, что делать и контролирую ее жизнь месяцами. Тем временем, я замечаю, что она недостаточно заботится о себе. Такая динамика не является уникальной – она существует во множестве семей, переживающих психиатрический кризис. Прежний опекун продолжает беспокоиться. Бывший (и, возможно, будущий пациент) чувствует себя в ловушке покровительственной модели.
Именно здесь «карта сумасшествия» дала нам проблеск надежды. Наконец-то мы с Джулией сделали её, и теперь, следуя ей, я должен признать, что в чем-то Лэйнг был прав: вопрос лечения психозов – это вопрос силы. Кто принимает решение, какое поведение является допустимым? Кто выбирает, когда и как обеспечить выполнение правил? Мы начали пытаться создать карту для Джулии, обсуждая таблетки в кабинете врача. При каких обстоятельствах Джулия будет их принимать и сколько? Мой подход был жёстким: одна бессонная ночь – максимальная дозировка таблеток. Джулия просила больше времени на переход к лекарствам и предпочитала начать с более низкой дозировки. Обозначив свои позиции, мы приступили к ожесточённому спору, пробивая бреши в логике друг друга. В конце концов, нам пришлось прибегнуть к помощи психиатра Джулии, чтобы решить этот вопрос. Теперь у нас есть план – один пузырек таблеток. Это ещё не победа, но гигантский шаг в правильном направлении, в том мире, где такие шаги вообще редки.
Нам многое ещё предстоит решить, и большинство этих вопросов ужасно сложны. Джулия все еще хочет иметь троих детей до того, как ей исполнится 35. Я заинтересован в том, чтобы избежать третьей госпитализации. И когда мы пытаемся запланировать обсуждения этих тем, мы знаем, что, фактически, заранее создаём пространство для ссоры. Однако, я верю в эти разговоры, потому что когда мы сидим вместе и обсуждаем дозировку лекарств, или срок для беременности, или риски принятия лития во время беременности, мы, по существу, говорим: «Я люблю тебя». Я могу сказать: «Я думаю, ты торопишься», но подтекст будет «Я хочу, чтобы ты была здорова и счастлива, хочу провести свою жизнь с тобой. Я хочу услышать, в чём ты со мной не согласна, касательно самых личных вещей, чтобы мы были вместе». А Джулия может сказать: «Оставь мне больше пространства», но в ее сердце это звучит как «Я ценю то, что ты сделал для меня, и я поддерживаю тебя во всём, что ты делаешь, давай всё исправим».
Мы с Джулией влюбились друг в друга без лишних усилий, в беззаботной молодости. Теперь мы любим друг друга отчаянно, сквозь все психозы. Мы это обещали друг другу на свадьбе: любить друг друга и быть вместе в горе и в радости. Оглядываясь назад, я думаю, что нам нужно было еще пообещать любить друг друга тогда, когда жизнь снова входит в норму. Именно нормальные дни, трансформированные кризисом, больше всего испытывают на прочность наш брак. Я понимаю, что никакие «карты сумасшествий» не помешают Джулии попасть в больницу, и не предотвратят наших ссор по поводу её лечения. Однако, вера, которая требуется, чтобы распланировать нашу совместную жизнь, даёт нам крепкую опору. И я всё ещё готов сделать почти всё, что угодно, чтобы Джулия улыбалась.
Перевод Галины Леончук, 2016 г.
