Светлана Панина – успешный гештальт-терапевт и семейный психолог. Но 20 лет назад она была студенткой и одинокой мамой без денег и с внезапно появившейся психологической проблемой.
– Здравствуйте. Меня зовут Светлана Панина и я психолог, – произношу я немного охрипшим от волнения голосом в гулкой тишине. Я сижу на стуле, опустив голову и сложив руки на коленях. Вокруг меня сидят другие люди. После моего признания соседи передвинули свои стулья как можно дальше от моего. Волна жгучего стыда окатывает меня с головы до ног.Обычно на этом моменте я просыпаюсь, поэтому не знаю, чем заканчивается сюжет повторяющегося раз в год кошмара. Если психологу снится, что он посещает группу поддержки жертв плохих психологов – это повод для срочного обращения к своему супервизору.
Супервизор – опытный коллега, который помогает психологу оставаться профессионалом. Он может помочь заметить начинающиеся признаки эмоционального выгорания у специалиста, указать на возможные нюансы взаимодействия с клиентом и напомнить о важности соблюдения этических норм. Не всем психологам нужен супервизор. Например, те, кто занимается научной работой в области психологии, нуждаются не в супервизоре, а в научном руководителе. А вот для психологов, консультирующих клиентов и психотерапевтов, посещение супервизора – признак хорошего тона.
– Мне снова приснился этот кошмар, – вывалила я своему супервизору на внеочередной встрече.
– Ты снова начиталась жалоб на кошмарных психологов в соцсетях? Тебе-то чего бояться?
– Я переживаю, что доверие к психологам будет подорвано. Ну и клиенты пострадали.
– А ты знакома с кем-то из пострадавших в этих скандалах лично?
– Нет, но меня очень сильно расстроили их случаи.
– Может, у тебя была своя личная история с плохим психологом?
“Жить тебе с твоим раком осталось три месяца”
Иногда мне кажется, что я совершенно зря плачу деньги своему супервизору. Почти перед каждой встречей я думаю: ну что нового я могу услышать сегодня? У меня почти двадцать лет опыта работы, я сама разобрала эту ситуацию вдоль и поперек. Но каждый раз мой супервизор показывает такой ракурс истории, который внезапно делает очень отчетливой каждую деталь ситуации и ее общую картину. Оказалось, что давняя история, которой я не придавала значения, продолжает влиять на меня до сих пор.
Двадцать лет назад я только собиралась стать психологом. Я была уверена, что у меня нет психологических проблем, а с возникающими жизненными трудностями я легко справляюсь. Вокруг было очень много людей, которые нуждались в психологе, даже не подозревая об этом. Даже мои друзья не понимали, что страдают, потому что время от времени они подходили ко мне в моменты моей задумчивости и испуганно спрашивали:
– Ты что, плачешь?
Разумеется, я не плакала. Это они сами грустили, но не могли себе в этом признаться. Поэтому видели следы печали на чужом лице. В психологии это называется проекция, когда люди не понимают своих чувств у себя и видят их у других. Вот получу диплом психолога и всем этим людям помогу!
Не удивилась я и когда на улице ко мне подошла совсем незнакомая пожилая женщина, обняла меня и сказала:
– Знаю, почему ты плачешь. У тебя ведь рак и жить осталось три месяца. Почему до сих пор ко мне лечиться в село не приехала?
Организм решил поверить незнакомой бабке и начал собираться на тот свет
Мое рациональное сознание сразу поняло, что передо мной мошенница, которая таким образом выбирает себе жертв. Что проще – ходи возле здания онкодиспансера и пугай случайных людей из толпы опасной болезнью.Но иррациональное подсознание вдруг захныкало: “Ой! Что-то у меня везде болит и каждое утро тошнит. Вдруг и правда три месяца жить осталось?”.
Организм решил поверить незнакомой бабке и начал собираться на тот свет. Он похудел, ослаб, потускнел и занемог. Проверив здоровье у всех врачей, но так и не получив облегчения, я признала, что мне нужна психологическая помощь. И начала поиск психотерапевта с родной поликлиники.
Врачи-психотерапевты в больницах любят металлические таблички, но не любят принимать пациентов. Такой вывод я сделала после двух недель попыток попасть к специалисту по месту проживания.
Тогда пошла к психотерапевту в вузе, где я училась. Помню, как открыла дверь кабинета, пожаловалась на проблему, согласилась пройти сеанс релаксации. А потом, как мне показалось, сразу ушла. На самом деле, между двумя открытиями двери прошло 45 минут. Врач на прощанье сказал, что погружал меня в гипнотический сон и провел внушение. Теперь мой организм будет работать, как часы. Так и случилось. Следующие две недели внутри меня что-то тикало, и я перестала есть. Часы ведь не едят.
Мой друг-психолог
Вся эта ерунда мне изрядно надоела. И я пожаловалась своему другу-психологу, что мне нужна помощь его коллеги – наверное, платная, потому что бесплатные сеансы не помогли. Друг узнал, сколько денег может предложить студентка и одинокая мама в моем лице за сеанс и сообщил, что за такие деньги консультировать меня никто не возьмется. Кроме него, потому что он друг.И я согласилась. В том, что произошло дальше, я винила себя. Потому что как психолог друг действительно мне помог. На самой первой встрече он задал очень правильный вопрос: “А что если тебе действительно осталось жить три месяца? Что ты не успела сделать в своей жизни?”
И открылись бездны. Оказалось, что у меня было огромное количество проблем, которые я предпочитала не замечать. Мой организм отреагировал болезнью на них, а не на страшное предсказание. Старуха со своей угрозой просто заставила ощутить всю ту усталость, боль и страх, которые сопровождали мою непростую жизнь. И те, кто принимал мое “задумчивое” лицо за печальное были правы. Это мне, мне, а не им нужна была помощь. Помощь, которую я никогда не умела просить и стыдилась принимать.
Шаг за шагом с ноября по апрель я выбиралась из пропасти соматизированной депрессии. Моему телу становилось легче. А характер внезапно испортился. Я больше не бежала выполнять поручения по первому намеку окружающих. Мне стало трудно поддерживать дежурную улыбку на людях и смеяться несмешным шуткам преподавателей. Я решила не исправлять единственную четверку, которая отделяла меня от получения красного диплома. И сам красный диплом по психологии перестал быть той ценностью, ради которой я бы согласилась “встать на горло своей песне”, как я тогда выразилась.
Я согласилась на предложение друга-психолога. В том, что произошло дальше, винила себя
Во время терапии мы с другом перестали поддерживать дружеские контакты и сосредоточились на терапевтических встречах раз в неделю. Поэтому мне казалось, что все будет хорошо, несмотря на то, что этические правила не поддерживают двойные отношения клиента и терапевта. Ну что ж. Мой опытный терапевт и давний друг доказал, что сильная личность способна быть выше правил и при этом оставаться эффективным специалистом.Через полгода после завершения терапии я уже была дипломированным психологом, работала по специальности в коммерческой организации, растила дочь, общалась с друзьями. На одной из вечеринок вдруг услышала от приятельницы комментарий по поводу смешной ситуации. Надо же, я, оказывается, реагирую на попытки сфотографировать меня совсем как в детстве на той дурацкой елке…
Надо ли говорить, что никто не знал этой истории кроме меня и моего психотерапевта? Невинная история. Анекдот. Вовсе не то, что я хотела бы скрыть или никогда не вспоминать, но и совсем не то, что хотела бы рассказать на вечеринке приятелям. У меня внезапно заболел живот, я почувствовала давно забытую тошноту.
Нет-нет, конечно же, рассказывая эту историю, терапевт не называл никаких имен. Но он же мой друг. И рассказывал он ее своим друзьям, которые хорошо меня знали и, конечно, догадались, о чем идет речь.
Три проблемы
Маленький компромисс, когда терапевт предложил свою помощь, являясь моим другом, а я согласилась, потому что не видела других вариантов за небольшие деньги, вылился в три большие проблемы.Проблема первая – двойные отношения. Когда я стала клиентом своего друга, я потеряла друга. Но и как терапевт он оказался для меня слишком значимым, ведь когда-то мы дружили. Правило о том, что в отношениях консультирующего психолога или психотерапевта и клиента не должно быть никаких иных пересечений – одно из самых основных. И, к несчастью, одно из самых игнорируемых. Очень часто до сих пор в качестве терапевтов предлагают себя преподаватели студентам обучающих программ. На слуху истории о том, как в процессе терапии терапевт стал “чем-то намного большим”. Не самый ужасный вариант, если деловым партнером, но довольно часто половым. Мне, можно сказать, повезло. Я всего лишь потеряла друга.
Вторая проблема – нарушение конфиденциальности. Терапевт может выносить за пределы кабинета содержание разговоров с клиентом только с его разрешения и, как правило, в интересах его клиента – для супервизии или решения этического комитета. Крайне редко публикация содержания работы или рассказ о ней в кругу коллег, даже с соблюдением анонимности, может служить интересам клиента.
Мне повезло. Я всего лишь потеряла друга
В конце концов, когда клиент сам узнает свою историю, пусть и рассказанную от другого лица, – это уже источник неприятных переживаний и огромное испытания доверия к терапевту. Вот почему я сама как терапевт очень осторожно отношусь к публикациям коллег, которые описывают целые сессии с клиентами или рассказывают истории их жизни. Мне хочется верить, что клиенты были хорошо проинформированы о возможных последствиях таких откровений прежде, чем дали свое согласие на публикацию.Третья проблема – ретравматизация или ятрогенная травма. Это когда специалист ненамеренно наносит вред самочувствию клиента. В моем случае возвращение симптомов случилось быстро, но продлилось недолго. К счастью, я уже знала, куда обратиться за помощью и обучалась в программе подготовки терапевтов. У меня были ресурсы для индивидуальной и групповой психотерапии.
Неэтичные действия терапевта даже без злого умысла, к сожалению, могут свести на нет всю кропотливую работу, которую он проделал с клиентом. И чем дольше был стаж доверия, чем дольше “все было хорошо”, тем больнее может ударить по пациенту так называемая ятрогенная травма. В нашем случае основы для этой травмы были с самого начала, когда психолог предложил, как казалось, хорошее решение, но результаты качественно выполненной работы нивелировались неустойчивостью самого фундамента для доверия.
Эпилог
Супервизор долго молчала прежде, чем ответить. Мне кажется, она это делает специально, чтобы я еще раз разложила у себя в голове по полочкам все, что рассказала. Она хорошо меня знает. Я обожаю самостоятельность.– Что ты вынесла из этой истории не как терапевт, а лично для себя?
– Это был очень сложный опыт. Но без него я бы, боюсь, не выжила в ту зиму. Я не могла никому довериться – меня все привыкли видеть сильной. А еще очень стыдилась, что у меня мало денег.
– Что бы ты сказала сейчас своему бывшему другу, если бы встретила его? И что хотела бы от него услышать?
– Я бы сказала, что он сделал мне очень больно, хотя все же помог. И хотела бы услышать в ответ, что он сожалеет и не повторяет таких ошибок. Тогда мне было бы легче его простить.
– Это его фамилию ты боишься увидеть, когда обсуждают плохих психологов в соцсетях?
– Очень может быть. Очень может быть…
