То, что желанно, не достижимо
Дэвину тридцать восемь лет. Его отец был архитектором, архитектором стал и его брат, и сам Дэвин получил архитектурное образование и какое-то время служил архитектором. Он так часто пребывал в печали, переживая потери и предательство, что уже не знал, осталась ли у него душа.
Отец Дэвина – человек добрый, но властный, старый алкоголик, который делал людям добро и ожидал от них в ответ благодарности. Дэвин хорошо знал, как будет жить, когда станет взрослым: он будет архитектором, поселится неподалеку от родителей и станет о них заботиться. Его старший брат четко следовал этому правилу, и Дэвин уже прошел "стадию первой взрослости", в процессе которой детские переживания уже интериоризировались и превратились в совокупность представлений о себе и других, такие представления помогают ребенку рефлекторно развивать стратегии борьбы с тревожностью.
Дэвин стал архитектором, женился и поселился по соседству от родителей, оправдывая их ожидания. Его мать, будучи типичным созависимым человеком, исподволь этому способствовала. После смерти отца Дэвин сразу стал для нее эмоциональной опорой.
На первый взгляд, жена Дэвина Энни весьма отличалась от членов его семьи. Она обладала развитым интеллектом, способностями к сочинительству, активно участвовала в политической и общественной жизни, но ее часто преследовали перепады настроения, и у нее развилось пристрастие к алкоголю. Когда ей было 30 лет, у нее нашли рак, и Дэвин целиком посвятил себя жене – ухаживал за ней, пока та не умерла. Эта потеря на два года выбила его из колеи. Их совместная жизнь была бурной, трагичной и полной травматических переживаний, но Дэвин не мог не пожертвовать собой, так как с детства был "запрограммирован" заботиться о нуждающемся в помощи члене семьи. Он осознавал себя только в той роли, которую играл в семье. В подавляющем большинстве таких семей одному из детей по негласному бессознательному родительскому решению предназначается роль хранителя семейного очага, козла отпущения или утешителя всех страждущих. Дэвин безропотно возложил на себя эту роль и самоотверженно исполнял свое предназначение.
Дэвин пришел на терапию, жалуясь на психическую немоту, т.е. на отсутствие чувств, желаний и жизненных целей. Его жена умерла. Он больше не мог работать над архитектурными проектами и строить жизненные планы. Он больше не понимал, кто он и кем он хочет быть. К концу второго года терапии он стал встречаться с женщиной, с которой был знаком раньше. Денизу он знал давно, но прекратил с ней отношения, когда стал ухаживать за Энни. Дениза так и не вышла замуж, зато сделала профессиональную карьеру и была вполне самодостаточной женщиной и материально, и эмоционально. Рассказывая о возобновлении своих отношений с Денизой, Девин упоминал о ее вспыльчивости, но он был уверен в том, что в процессе будущей совместной жизни его подруга станет мягче. Однако он не мог объяснить, почему он был в этом уверен. Несмотря на свое восхищение Денизой и даже любовь к ней, он никак не мог снова представить себя в роли мужа.
Поставить Дэвину диагноз оказалось довольно просто: он страдал реактивной депрессией. Но поскольку эта депрессия продолжалась целый год после смерти жены и охватывала всю его жизнь, я посчитал, что депрессия была лишь вершиной айсберга – более серьезного недомогания и эмоционального расстройства. Жизнь Дэвина подошла к своей "поворотной точке", кризису среднего возраста, к "перевалу" между ложным Я, сформировавшимся при интериоризации отношений, сложившихся в родительской семье, и образом той личности, которой он хотел стать.
Независимо от того, когда у человека разрушается образ ложного Я, у него обычно наступает мучительное время дезориентации в жизни, время "блуждания в пустыне". По образному выражению Мэттью Арнольда, это "блужданье между двух миров: один из них уже мертв, другой еще бессилен, чтоб родиться". У человека не появляется никаких желаний, его не удовлетворяют никакие отношения, никакая карьера, никакое приложение своих сил; он становится инертен, теряет силу духа и всякое представление о возможности нового ощущения своего Я. В это время для Дэвина все утратило смысл, ибо он был сосредоточен на спасении своего ложного Я. Его душу еще как-то могли затронуть лишь чтение, любовь к музыке и наслаждение природой.
Во время терапии, в процессе которой постепенно устранялось его прежнее Я, практически уже переставшее действовать, нетрудно было обратиться к формированию его представления о будущем. Но любое представление о будущем должно формироваться эго-сознанием, а не возникать в глубине человеческой психики. В связи с этим у Дэвина появлялось сильное внутреннее противодействие, апатия, которая напоминала усталость, даже лень, фактически представлявшую собой сопротивление бесцельным странствиям. Весьма вероятно, что поворотной точкой в терапии стала та сессия, на которую Дэвин привел с собой Денизу. Он хотел объяснить ей свое кажущееся упрямство, внешнее сопротивление общению с ней, которое она воспринимала только как отвержение. Во время сессии, на которую они пришли вместе, Дениза сказала о своем отношении к матери Дэвина. Его мать относилась к Денизе по-дружески, но вместе с тем при любой возможности унижала собственного сына. "Единственное, что он действительно может, – говорила она, – это хорошо прибирать в доме".
Дениза отметила и то, что братья и сестры Дэвина часто вызывали его, чтобы он им срочно помог: посидеть с детьми, подкинуть их в аэропорт, навести порядок в доме, – и всегда преданный им Дэвин должен был им помогать. У меня сформировалось представление о Дэвине как об умном, одаренном мужчине, который все еще находится в плену отношений, присущих родительской семье. Его мать, достаточно опытная, чтобы внушить уверенность подруге своего сына, одновременно искала любую возможность, чтобы испортить отношения между ними с целью сохранить исключительное право влиять на него. Братья и сестры Дэвина также очень хорошо представляли себе роль, которую играл Дэвин в их семье, поэтому вполне сознательно извлекали из этого выгоду.
Глубже всего Дэвина бессознательно подавляла не потеря жены, а утрата своего Я вследствие постоянных требований и ожиданий со стороны окружающих в течение многих лет. Во время беседы с Денизой Дэвин стал постепенно осознавать эксплуататорскую сущность семейных родительских отношений. Тогда в нем снова проснулась жизненная сила, и он снова ощутил себя окрыленным желанием. (Этимологически слово desire [желание] происходит от сочетания латинских слов de и sidus [потерять свою путеводную звезду].) Как написал К. Дей-Льюис,
С желанием новым вперед устремись:
Ведь там, где случалось любить нам и строить, –
Пристанища нет человеку. – Лишь духов обитель
Находится там, между парой огней.
Спустя две недели Дэвину приснился такой сон:
Я иду в Спектрум на концерт Элвиса Пресли. Поскольку я собираюсь встретиться с Элвисом, мне очень важно, как я буду причесан. Элвис стоит на сцене и поет. Он очень молод, а поет одну из самых любимых моих песен. Слева от сцены находится ширма, за которой обнаженная женщина принимает ванну. Как только она выходит из душа, Элвис ловит мой взгляд и понимающе на меня смотрит. В его взгляде нет никакого подвоха. Наоборот, видимо, ее присутствие придает Элвису силы, энергию и ощущение полноты жизни. Женщина была частью представления, которое мог видеть только я.
На выходе из Спектрума я вижу стоящую неподалеку Энни. Она дает мне Библию, но это не христианская Библия. Энни говорит: "Она опять за свое", – и я понимаю, что эта Библия написана и проиллюстрирована ее сестрой Розой в период обострения шизофрении. На обложке книги изображена сцена из Апокалипсиса.
Я спрашиваю Энни, что мне с делать с этой книгой, и она отвечает: "Я хочу, чтобы ты ее отредактировал и оформил". Я чувствую, что разрываюсь на части. Я люблю Энни, но совершенно не хочу брать эту книгу, ибо в ней собрано все, что было плохого в наших отношениях: пагубное влияние наших семей, моя способность придавать большое значение проблемам другого человека и моя потребность в том, чтобы спасать Энни от нее самой и от окружающего мира.
Я осознаю, что Энни снова пьет. Понимаю, что она опять погрузилась в грусть, которую впитывает в себя извне. Я говорю ей, что собираюсь жениться на Денизе, но это не причиняет ей боли. Затем Энни произносит: "Все думали, что мы умрем вместе". Потом спрашивает: "А что слышно о футболе? Как "Филисы"? Как "Иглсы"?" Теперь я понимаю, что наша жизнь была глупой и поверхностной. Мы слишком долго жили, испытывая фальшивые чувства и при этом никогда не пытаясь осознать, что же было для нас важно. Я понимаю, что мы уже никогда не будем снова вместе, и чувствую грусть. Но я женюсь на Денизе, а Энни останется в грусти и одиночестве, потому что ей не остается ничего другого.
В этом сновидении проявляются огромные автономные силы, которые существуют в психике Дэвина и стремятся вернуть его к активной жизни из состояния живой смерти. Несмотря на внешнее бездействие из-за потери жены, в глубине его психики происходит переворот. Эта потеря заставила его радикально пересмотреть свою жизнь. Чтобы понять глубину этого переживания, нужно осознать, что самая большая потеря – это потеря своей психической целостности, что он скорбит не столько по жене, сколько по своей потерянной душе.
Один путь, позволивший Дэвину снова осознать свое Я, состоял в том, чтобы по достоинству оценить дар, которым оказался для него этот сон, – поразительное отражение его прошлого, предоставленное ему собственной психикой и позволившее осознать это прошлое и от него освободиться, чтобы двигаться дальше.
В своих ассоциациях к приведенному выше сновидению Дэвин связывал образ Элвиса Пресли с "мана-личностью" харизматического рок-музыканта. Песни Элвиса находили отклик в его душе, когда Дэвину, обремененному обязанностями перед другими, было совершенно не до песен. Можно предположить, что в образе обнаженной женщины на сцене, которую мог видеть только он один, откровенно раскрывалась его анима. Прежде чем думать о новых отношениях, ему следовало соединить феноменальную энергию, сосредоточенную в образе Элвиса, с ноуменальной энергией анимы, т.е. с окрыляющим его желанием.
Фрагмент сновидения, в котором Энни протягивает Дэвину Библию, указывает не только на родительское наставление юному Дэвину заботиться о других, но и на наличие психоза в семье жены. Сестра жены Роза страдала психозом, ухаживал за ней в основном Дэвин. И в сновидении, и в жизни его обязанности заключались в том, чтобы что-либо проверить и привести в порядок, другие не хотели или не могли этого сделать. Но в своем сне Дэвин увидел то, что раньше не мог осознать: он больше не принадлежит к этому "миру жалости", в котором нужно выполнять за других их работу, спасая их от самих себя.
Теперь он увидел в Энни не только человека, который в нем постоянно нуждался и которого он был приучен опекать, но и человека поверхностного и провоцирующего: она переводит их глубокий и содержательный разговор на обсуждение успехов спортивных клубов "Филис" и "Иглc". И словно в древнегреческой трагедии, Дэвин видит, что он жил в иллюзорном мире и, испытывая грусть от потерь, теряя под ногами почву и скорбя о тех, кто остался в "мире мертвых", он готовит себя к жизни в новом мире, к новым отношениям, к новому ощущению своего Я. Спустя две недели после того, как Дэвину приснился этот сон, он и Дениза вступили в брак.
Только большая потеря может стать катализатором для конфронтации с другой потерей, которую человек испытывает так глубоко, что ее не осознает. Речь идет об утрате ощущения своего странствия. Девина смогла пробудить к жизни только печаль, которая в конечном счете заставила его признать свое самоотчуждение. И только предательство Энни помогло ему осознать сущность тех эксплуататорских отношений, которые сложились в родительской семье.
Скитаясь по этим гиблым местам души и прорабатывая присущие им печальные травмы, Дэвин открыл для себя жизнь, к которой он всегда стремился, – жизнь, которая была его собственной жизнью, а не жизнью другого человека. Глубоко переживая потери, печали и предательство, он открыл в себе желания и увидел свою путеводную звезду.
Потери и печаль
Наверное, во всем нашем странствии, полном бед и тревог, мы ощущаем потери практически столь же часто, как и экзистенциальный страх. С потерь начинается наша жизнь. Мы полностью отделяемся от защитного материнского лона, разрывая связь с сердцебиением космоса; жизнь вбрасывает нас в неведомый мир, который часто оказывается смертельно опасным. Эта родовая травма становится первой вехой на пути, заканчивающемся для нас потерей жизни. На этом пути постоянно случаются разные потери: безопасности, близких отношений, неосознанности, невинности, постепенно происходит потеря друзей, телесной энергии и определенных состояний эго-идентичности. Нет ничего удивительного в том, что во всех культурах существуют мифы, которые драматизируют ощущение этих потерь и разрыва отношений: мифы о грехопадении, об утрате состояния райского блаженства, миф о Золотом Веке, в основе которого лежит воспоминание о неразрывном единстве с матерью-природой. Точно так же и все люди испытывают глубокую тоску по этому единству.
Тема потерь красной нитью проходит через всю нашу культуру, начиная с самых сентиментальных лирических песен, в которых слышится жалоба, что с утратой возлюбленного жизнь теряет всякий смысл, и кончая самой страдальческой и пронзительной мольбой, в которой выражается страстное желание мистического соединения с Богом. Для Данте величайшей болью была потеря надежды, потеря спасения, потеря рая наряду с преследующими его воспоминаниями о надежде на это соединение – такой надежды сегодня уже нет. Наше эмоциональное состояние в первую очередь определяют потери. Если наша жизнь оказывается достаточно продолжительной, то мы теряем всех, кто имеет для нас ценность. Если же наша жизнь не столь продолжительна, то им придется потерять нас. Об этом очень хорошо сказал Рильке: "Так мы живем, прощаясь без конца". Мы "прощаемся" с людьми, с состоянием бытия, с самим моментом прощания. В других строках Рильке говорит об предопределенности прощания: "Смерть в себе, всю смерть в себе носить еще до жизни, носить, не зная злобы, это вот неописуемо". Немецкое слово Verlust, которое переводится как потери, буквально означает "пережить желание", чтобы затем пережить отсутствие объекта желания. За любым желанием всегда стоит потеря.
Двадцать пять веков назад Гаутама стал Буддой (тем, кто "проникает в суть вещей"). Он увидел, что жизнь – это непрекращающееся страдание. Это страдание прежде всего возникало из-за стремления Эго управлять природой, окружающими и даже смертью. Так как у нас не получается жить столько и так, как нам хочется, мы испытываем страдания в соответствии с нашими потерями. Согласно Будде, единственный способ избавиться от страданий – это добровольно отказаться от желания управлять, предоставив жизни возможность течь свободно, т.е. следовать мудрости, заложенной в мимолетности бытия. Такое освобождение оказывается подлинным лекарством от невроза, ибо тогда человек не отделяет себя от природы.
Отказавшись от управления окружающим, человек освобождается от рабской зависимости и предоставляет жизни идти так, как она идет. Только свободное течение жизни может принести ощущение мира и безмятежности. Но, как нам известно, старшим офицером, состоящим на службе у Эго, является Капитан Безопасность с подчиненным ему Сержантом Управление. Кто из нас, как Будда, может "проникать в суть вещей", гасить в себе желания, выйти за границы Эго и от всего сердца проповедовать идею "не моей, а Твоей воли"? Теннисон сказал, что лучше любить и потерять, чем не любить вообще. На следующий день после убийства Кеннеди его родственник Кении О'Доннел по радио сказал следующее: "Что толку быть ирландцем, если ты не понимаешь, что рано или поздно мир разорвет твое сердце?"
Мудрое учение Будды, предполагающее отказ от противостояния естественному ходу вещей, кажется плохо приемлемым в условиях современной жизни. Где-то там, на поле борьбы рассудка, признающего расставание и потери, с сердцем, жаждущим единения и постоянства, есть место для нас, желающих обрести свою индивидуальную психологию. Никто из нас не может, подобно Будде, достичь состояния просветления, но при этом никто не хочет быть вечной жертвой.
Главное для расширения сознания – это признать, что постоянство жизни обусловлено ее мимолетностью. По существу, в мимолетности жизни проявляется ее сила. Дилан Томас выразил этот парадокс так: "Меня губит та сила жизни, зеленый расплав которой заставляет распускаться цветы". Та же энергия, которая, как детонатор, вызывает буйный расцвет природы, сама себя питает и сама себя уничтожает. Такое превращение и исчезновение представляет собой жизнь. Слово, имеющееся у нас для обозначения неизменности, – это смерть. Таким образом, чтобы охватить жизнь, нужно охватить ту энергию, которая себя питает и себя потребляет. Неизменность, противоречащая силе жизни, – это смерть.
Именно поэтому Уоллейс Стивенc пришел к заключению: "Смерть – это мать красоты"; он же назвал смерть величайшим изобретением природы. Наряду с ощущением силы, которая питает саму себя, приходит способность осознания, осмысленного выбора и понимания красоты. Это мудрость, выходящая за границы тревожности Эго, воплощающая таинство единства жизни и смерти как часть этого великого цикла. Такая мудрость противостоит потребности Эго, превращая ее из незначительной в трансцендентную.
Таинственное единство приобретений и потерь, обладания и расставания поразительно точно отразилось в стихотворении Рильке "Осень"; оно соответствует тому времени года, которое в северном полушарии ассоциируется с уходом лета и всеми зимними потерями. Стихотворение заканчивается так:
Все падаем. Так повелось в веках.
Глянь, рядом падает рука небрежно.
Но Некто есть, кто бесконечно нежно
Паденье это держит на руках.
Рильке связывает образ падающих на землю листьев (на землю, которая парит в пространстве и во времени) с общим переживанием потерь и падения и намекает на существование мистического единства, скрытого за феноменом падения и выражающегося через него. Возможно, это Бог, Рильке не поясняет, кто это; он видит себя в великом цикле приобретений и потерь, вызывающих отчаяние, но имеющих божественную сущность.
Переживание потери может быть очень острым, если из нашей жизни уходит нечто ценное. Если нет переживания потери, значит, нет ничего ценного. Переживая потерю, нам нужно признать ценность того, что мы имели. Фрейд в эссе "Печаль и меланхолия", описывая свои наблюдения за ребенком, у которого умер один из родителей, отмечал, что этот ребенок печалился о своей потере, поэтому у него высвободилась определенная энергия. Ребенок, у которого родители физически присутствуют, но эмоционально отсутствуют, не может печалиться, ибо в буквальном смысле потери родителей нет. Затем эта фрустрированная печаль интериоризируется, превращаясь в меланхолию, в грусть по утрате, в сильную тоску по соединению, и сила этой тоски прямо пропорциональна ценности утраты для ребенка. Таким образом, переживание потери может наступить лишь после того, как ценность ее стала для нас частью жизни. Задача человека, оказавшегося в этой трясине страданий, состоит в том, чтобы суметь распознать ценность, которая была ему дарована, и ее удержать, даже если мы не можем удержать ее в прямом смысле. Потеряв любимого человека, мы должны оплакать эту утрату, при этом осознав все то ценное, связанное с ним, что мы интериоризировали. Например, родитель, болезненно переживающий так называемый "синдром пустого гнезда", страдает от ухода ребенка меньше, чем от потери внутренней идентичности из-за окончания исполнения своей родительской роли. Теперь от него требуется найти иное применение энергии, которую он раньше тратил на ребенка. Поэтому самое лучшее отношение к тем, кто нас покинул, – по достоинству оценить их вклад в нашу сознательную жизнь и свободно жить с этой ценностью, привнося ее в повседневную деятельность. Это будет самое правильное превращение неизбежных потерь в частицу этой мимолетной жизни. Такое превращение – не отрицание потерь, а их трансформация. Ничто из того, что мы интериоризировали, никогда не потеряется. Даже в потерях остается какая-то часть души.
Слово grief "печаль" происходит от латинского gravis "нести"; от него же образовалось хорошо известное нам слово gravity "тяготение". Повторяю: испытывать печаль – значит не только переносить тяжелое состояние потери, но и ощущать ее глубину. Мы печалимся лишь о том, что представляет для нас ценность. Несомненно, одним из самых глубоких ощущений является чувство бессилия, напоминающее нам о том, как слабо мы можем управлять тем, что происходит в жизни. Как сказал Цицерон, "глупо в печали рвать на голове волосы, ибо наличие лысины не уменьшает страданий". И вместе с тем нам симпатичен грек Цорба, восстановивший против себя всю деревню тем, что, потеряв свою дочь, всю ночь танцевал, ибо только в экстатических движениях тела смог выразить острую горечь своей потери. Как и другие первичные эмоции, печаль не находит выражения в словах и не позволяет себя анатомировать и анализировать.
Наверное, самая глубокая поэма о печали была написана в XIX в. поэтом Данте Габриэлем Россетти. Она называется "Лесной молочай". Слово "печаль" встречается в ней лишь однажды, в последней строфе. Однако читатель чувствует страшный душевный надрыв автора, его глубокую внутреннюю разобщенность и состояние тупика. Кажется, что все, на что он способен, – подробно, до мелочей, описывать уникальное соцветие лесного молочая. Груз печали давит на него так, что становится непостижимым; автор может сосредоточиться лишь на мельчайших явлениях природы.
Глубокая печаль не дает
Мудрости, не оставляет воспоминаний;
Тогда мне всего лишь осталось постичь
Три лепестка лесного молочая.
Россетти осознает огромную безвозвратную потерю и так же, как Рильке, при помощи метафоры осеннего листопада, указывает на бесконечное через конечное, постижимое разумом. Повторяю: искренность печали позволяет признать интериоризированную ценность другого человека. Ритуальное "открытие" надгробного камня в иудаизме, т.е. снятие с него покрывала в первую годовщину смерти похороненного человека, несет в себе двойной смысл: признание тяжести потери и напоминание об окончании печали, начале обновления жизни.
Никакое отрицание не облегчит нам переживание потери. И не нужно бояться этих печальных переживаний. Самая хорошая возможность принять ощущение мимолетности бытия – определить золотую середину между мучительной сердечной болью и лихорадочным брожением мыслей. Тогда нам удастся удержать исчезающую энергию и утвердиться в том, что было нашим, хотя бы временно. В заключении к своему переложению истории Иова "И.В." Арчибальд Маклейш приводит такие слова И.В. о Боге: "Он не любит, Он Есть". "Но мы-то любим", – говорит Сара, его жена. "Именно. И это изумляет". Энергия, необходимая для утверждения ценности во время печали, становится источником глубокого смысла. В том, чтобы не потерять этот смысл и перестать пытаться управлять естественным течением жизни, заключается истинная суть двойного воздействия печали и потерь.
Когда у Юнга умерла жена, у него возникла реактивная депрессия. В течение нескольких месяцев он ощущал растерянность и потерю ориентации в жизни. Однажды ему приснилось, что он пришел в театр, где оказался совершенно один. Он спустился в первый ряд партера и стал ждать. Перед ним, как пропасть, зияла оркестровая яма. Когда поднялся занавес, он увидел на сцене Эмму в белом платье, которая улыбалась ему, и понял, что молчание прервалось. И вместе, и порознь они были друг с другом.
Когда после трехлетней практики в Соединенных Штатах я снова захотел приехать в Институт Юнга в Цюрихе, мне захотелось увидеть многих своих старых друзей, в особенности доктора Адольфа Аммана, который в свое время был моим аналитиком-супервизором. Прямо перед приездом я узнал, что он умер, и опечалился о невосполнимой утрате. Затем 4 ноября 1985 г. в три часа ночи я "проснулся" и увидел у себя в спальне доктора Аммана. Он улыбнулся, изысканно поклонился, как это умел делать только он, и сказал: "Рад снова вас видеть". Тогда мне пришли в голову три вещи: "Это не сон – он действительно здесь", затем: "Это, конечно же, сон"; и, наконец: "Это сон, похожий на тот, который приснился Юнгу про Эмму. Я не потерял своего друга, так как он по-прежнему со мной". Таким образом моя печаль закончилась ощущением глубинного умиротворения и принятия. Я не потерял своего друга-учителя, его образ живет у меня внутри и сейчас, когда я пишу эти строки.
Наверное, ничего из того, что когда-то было реальным, важным или тяжелым, не может потеряться навсегда. Только освободив свое воображение от контроля сознания, можно по-настоящему испытать тяжесть утраты и ощутить ее истинную ценность.
Предательство
Предательство – тоже разновидность потери. Утрачивается невиновность, доверие и простота в отношениях. Каждый человек в свое время переживает предательство, даже на космическом уровне. Ложная убежденность Эго, его субъективные фантазии о всемогуществе усиливают тяжесть этого удара. (Ницше отметил: какое горькое разочарование мы испытываем, когда узнаем, что мы не Боги!)
Расхождение между фантазиями Эго и ограничениями нашей нестабильной жизни нередко ощущается как космическое предательство, как будто нас покидает некий вселенский родитель. Роберт Фрост обратился к Богу с такой просьбой: "Господи, прости мне мелкую шутку над тобой, и я прощу Тебе великую шутку надо мной". А Иисус на кресте возопил: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?"
Вполне естественно, что мы хотим защититься от этого тревожного мира, его амбивалентности и неоднозначности, проецируя свою детскую потребность в родительской защите на равнодушную Вселенную. Детское ожидание защиты и любви часто наталкивается на предательство. Даже в самой теплой семье ребенок неизбежно испытывает травматическое воздействие, связанное либо с эмоциональной "избыточностью", либо с эмоциональной "недостаточностью". Наверное, ничто не вызывает такой сердечной дрожи у родителей, как осознание того, что мы наносим травму своим детям уже тем, что остаемся самими собой. Поэтому каждый ребенок прежде всего ощущает предательство со стороны человечества из-за налагаемых родителями ограничений. Альдо Каротенуто отмечает:
...нас могут обмануть лишь те, кому мы доверяем. И все-таки мы должны верить. Человек, который не верит и отказывается от любви из страха перед предательством, скорее всего не будет испытывать эти муки, но кто знает, чего еще ему придется лишиться?
Чем больше это "предательство" невинности, доверия и надежды, тем более вероятно, что у ребенка разовьется базовое недоверие к миру. Глубинное переживание предательства приводит к паранойе, к обобщению потерь при переносе. Один мужчина, которого я наблюдал совсем недолго, вспомнил тот день, когда от него навсегда ушла мать. Несмотря на свой удачный брак по любви, он никогда не мог доверять своей жене, везде за ней следовал, настаивал на том, чтобы она прошла тест на детекторе лжи и тем самым доказала свою верность, а самые незначительные инциденты считал доказательствами ее предательства, которое, как он считал, уготовлено ему судьбой. Несмотря на постоянные заверения жены, что она ему верна, в конце концов он заставил ее от него уйти и счел ее "уход" подтверждением своей убежденности в том, что она предала его раз и навсегда.
На самом деле паранойяльные мысли в той или иной мере присущи каждому из нас, ибо все мы имеем космическую травму, находимся под воздействием травматической экзистенции и тех людей, которые подорвали наше доверие.
Доверие и предательство – это две неизбежные противоположности. Если человека предали – а кого из нас не предавали? – как трудно ему после этого доверять другим! Если вследствие родительского невнимания или насилия ребенок чувствует предательство родителей, позже он вступит в отношения с человеком, который повторит такое предательство, – этот психологический паттерн называется "реактивным образованием", или "самосбывающимся пророчеством", – или же он станет избегать близких отношений, чтобы избежать повторения боли. Вполне понятно, что в любом случае его выбор в настоящем будет подвержен сильному травматическому воздействию прошлого. Как и в случае вины, поведение человека во многом определяется его индивидуальной историей. Тогда формировать новые, доверительные отношения – значит заранее допускать возможность предательства. Отказывая человеку в доверии, мы не устанавливаем с ним глубоких, близких отношений. Не вкладывая ничего в эти рискованные глубокие отношения, мы препятствуем установлению близости. Таким образом, парадоксальность бинарной оппозиции "доверие-предательство" состоит в том, что одна из ее составляющих обязательно предопределяет другую. Без доверия нет глубины; без глубины нет настоящего предательства.
Как мы уже отмечали, когда говорили о вине, самое трудное – это простить предательство, особенно то, которое кажется нам обдуманным. К тому же способность прощать – это не только внутреннее признание нашей способности предавать, а единственный способ освободиться от оков прошлого. Как часто нам встречаются ожесточенные люди, которые так и не простили своего бывшего супруга, который их предал! Оставаясь в плену у прошлого, такие люди все еще остаются в браке с предателем, их все еще разъедает соляная кислота ненависти. Мне также встречались пары, которые уже формально развелись, но по-прежнему испытывали ненависть к своему бывшему супругу не за то, что он сделал, а именно за то, что он не сделал.
Джулиана была "папиной дочкой". Она нашла мужчину, который заботился о ней. Хотя ее раздражала его опека, а его – ее постоянная потребность в помощи, их поведение определялось бессознательным соглашением: он будет ей мужем-отцом, а она – его преданной дочерью. Когда ее муж перерос эти бессознательные отношения и восстал против них, им обоим было чуть больше двадцати, Джулиана пришла в ярость. Она по-прежнему оставалась обидчивой, как маленькая девочка, не осознавая, что уход ее мужа был призывом стать взрослой. Его предательство казалось ей глобальным и непростительным, тогда как в действительности он "предал" только симбиотические детско-родительские отношения, от которых ей самой никогда бы не удалось освободиться. Достаточно сказать, что она сразу же нашла другого мужчину, с которым стала отыгрывать ту же самую зависимость. Призыв к тому, чтобы стать взрослой, она оставила без внимания.
Предательство часто ощущается человеком как изоляция его Я. Отношения с тем Другим, на которого он рассчитывал, возлагал какие-то ожидания и вместе с которым отыгрывал folie a deux, теперь стали сомнительными, а базовое доверие к нему оказалось подорванным. При таком изменении сознания может произойти существенный личностный рост. Мы можем многому научиться в результате полученных травм, но если мы не научимся, то получим их снова, в другой ситуации, или станем отождествлять себя с ними. Многие из нас так и остались в прошлом, "идентифицируясь со своей травмой". Бог, наверное, "предал" Иова, но в конечном счете потрясаются именно основы мировоззрения Иова; он переходит на новый уровень сознания, и его испытания становятся Божьим благословением. Как только на Голгофе Иисус почувствовал, что его предали не только иудеи, но и Отец, он сразу окончательно принял свою судьбу.
Естественно, что предательство заставляет нас чувствовать себя отвергнутыми и, наверное, вызывает чувство мести. Но месть не расширяет, а наоборот, сужает наше сознание, так как снова возвращает нас в прошлое. Люди, поглощенные местью, при всей глубине и оправданности их горя, продолжают оставаться жертвой. Они все время помнят о случившемся предательстве, и тогда расстраивается вся последующая их жизнь, которую они могли бы построить себе на благо. Точно так же человек из всевозможных форм отрицания может выбрать одну – оставаться бессознательным. Эта уловка – отказ человека ощутить боль, которую он уже однажды испытал, – становится сопротивлением личностному росту, который должен произойти у любого, изгнанного из рая, и всякому требованию расширения сознания.
Еще один соблазн человека, которого предали, заключается в обобщении своего переживания, как в уже упоминавшемся случае паранойи мужчины, которого бросила мать. Если она его покинула, то нет никаких сомнений в том, что любая другая женщина, за которой он станет ухаживать, сделает то же самое. Эта паранойя, которая в данном конкретном случае кажется вполне понятной, заражает цинизмом почти все отношения. Склонность к обобщению на основе любых острых переживаний предательства приводит к узкому спектру ответных реакций: от подозрительности и избегания близости до паранойи и поиска козла отпущения.
Предательство побуждает нас стремиться к индивидуации. Если предательство вытекает из нашей экзистенциальной наивности, то нам хочется охватить все больше вселенской мудрости, диалектика которой, как оказывается, сводится к приобретению и потерям. Если предательство вытекает из нашей зависимости, нас тянет туда, где мы можем оставаться инфантильными. Если предательство вытекает из сознательного отношения одного человека к другому, нам приходится страдать и постигать полярности, заключающиеся не только в самом предательстве, но и в нас самих. И в любом случае, если мы не останемся в прошлом, погрязнув во взаимных обвинениях, то обогатим, расширим и разовьем свое сознание. Эту дилемму очень хорошо обобщил Каротенуто:
С точки зрения психологии переживание предательства позволяет нам испытать на себе один из фундаментальных процессов психической жизни: интеграцию амбивалентности, включающей в себя чувства любви-ненависти, существующие в любых отношениях. Здесь снова нужно сделать акцент на том, что такое переживание испытывает не только человек, обвиняемый в предательстве, но и человек, переживший его и бессознательно способствовавший развитию цепи событий, которые привели к предательству.
Тогда самая большая горечь предательства может заключаться в нашем невольном признании – которое часто происходит через несколько лет, – что мы сами "согласились на тот танец", который в свое время привел к предательству. Если мы сможем проглотить эту горькую пилюлю, то расширим представление о своей Тени. Мы не сможем всегда быть такими, какими хотим выглядеть. Опять же сошлемся на Юнга: "Переживание самости – это всегда поражение для Эго". Описывая собственное погружение в бессознательное в двадцатые годы XX в., Юнг рассказывает нам о том, как ему время от времени приходилось себе говорить: "Вот еще одна вещь, которую ты о себе не знаешь". Но именно горький вкус этой пилюли вызвал такое развитие сознания.
Переживая потери, печаль и предательство, мы "погружаемся в глубь", а, может быть, и "проходим через" них к более широкому Weltanschauung. Например, Дэвин, казалось бы, погрузился в трясину печали по своей покойной жене. Но его ощущение ненужности и внутренней разобщенности не соответствовали его потере. Проработав это переживание, он смог увидеть, что он потерял самого себя, печалясь по своей непрожитой жизни, преданный с самого детства другим и обреченный жить, как задумал кто-то другой. Только выдержав мучительные страдания в течение этих двух лет, он, наконец, смог начать жить собственной жизнью.
Потери, печаль и предательство, которые мы испытываем, означают, что мы не можем удержать все в своих руках, принимать все и всех такими, какие они есть, и обойтись без острой боли. Но эти переживания дают нам толчок к расширению сознания. Среди всеобщей изменчивости возникает одно постоянное стремление – стремление к индивидуации. Мы находимся не у истоков и не у цели; истоки остались далеко позади, а цель начинает от нас отдаляться, как только мы к ней приближаемся. Мы сами – это наша теперешняя жизнь. Потери, печаль и предательство – не просто гиблые места, в которых нам невольно приходится оказываться; это связующие звенья с нашим зрелым сознанием. Они являются такой же частью нашего странствия, как и то место, где можно остановиться и передохнуть. Великий ритм приобретений и потерь остается вне нашего контроля, но в нашей власти остается лишь желание найти даже в самых горьких переживаниях то, что дает силы жить.
