На архетипическую природу истерии указывает тот факт, что ее описывали или диагностировали еще со времен Древнего Египта и Древней Греции в различных культурах и в разные исторические эпохи. В одни времена истерия считалась заболеванием, в другие – эмоциональным расстройством, но обычно с ней ассоциировались одержимость дьяволом, экстатические состояния, соблазнительность, чрезмерность в желаниях, склонность лгать и манипулировать. Этиологически истерию связывали с маткой, поскольку само слово «hysteria» происходит от словосочетания «блуждающая матка». Предполагалось, что матка, оторвавшись, «блуждала по телу», затем поселялась в мозгу и провоцировала необузданные эмоции и чрезмерное вожделение, которые считались характерными
проявлениями заболевания.
Обладая такой коннотацией, истерия неразрывно увязывалась с женским телом и женской неудовлетворенностью. Чтобы контролировать архетипически обусловленные истерические припадки, различные культуры предписывали женщинам закрываться вуалью, стоять отдельно в церкви, хранить молчание. В западной культуре истерические симптомы служили свидетельством причастности к колдовству, и на смену допускаемым ранее медицинским вмешательствам пришли наказания, налагаемые церковью, вплоть до сожжения на костре. Затем, начиная с 17 века, благодаря прогрессу биологических знаний истерические формы поведения стали постепенно признавать медицинским заболеванием и все чаще диагностировать как нарушения деятельности мозга и нервной системы, а не матки.
Позже диагноз «истерия» начали ставить , хотя в действительности он никогда не утрачивал связи с женским, особенно «плохим» поведением. К середине 19 столетия истерия приобрела статус «болезни века», отличительными признаками которой являлись «кокетливость, лживость, преувеличенная жестикуляция, неподобающее проявление эмоций, чрезмерное желание и неприязнь, откровенное сексуальное поведение или нарочитый отказ от секса».
Зарождающиеся представления о существовании некоего иррационального «другого внутри», «двойника» вкупе с наблюдениями о внушаемости истериков вдохновили Шарко и Жане использовать в качестве эффективного метода исследования истерии.
В поддержку этих усилий высказал убежденность в том, что имеет смысл рассматривать истерические симптомы как проявление психической травмы, в основе которой лежит сдерживание либидозных импульсов. Он сделал вывод, что обнаружить и проработать травму можно через вспоминание и катарсис. Предположив, что ключ к избавлению от симптомов находится в личной истории пациента, научился не только побуждать пациента к связному изложению истории его травмы, но и слушать эти истории внимательно и с уважением. Впоследствии изменил сво точку зрения, придя к заключению, что истории о травме, как правило, связанной с пережитым в детстве сексуальным насилием, опирались не на реальные события, а на внутренние переживания пациенток, то есть на их желания и фантазии.
«Отказ» Фрейда от теории соблазнения, то есть от своей первоначальной идеи о том, что ребенок подвергался насилию, вызвал многочисленные обсуждения и споры.
Догерти и Вест предпологают, что символически все эти переформулировки дофрейдистских и фрейдистских теорий являются не чем иным, как проявлением истерической динамики, которая обнаруживается в резкой смене взглядов и сомнениях, воплощается в многочисленных вопросах, возникающих при обсуждении данного расстройства: В чем истина?, Кому верить?, Кто соблазняет? Кто соблазнен? Манипуляция ли это или проявление скрытого желания? Кто на самом деле контролирует ситуацию? Как юнгианцы, авторы предположили, что динамика, присутствующая во всех этих вопросах, порождается смесью человеческих отношений и архетипических паттернов. Она проблескивает в приключениях Алисы, находит свое воплощение в мифе о Кассандре, а также в образе великолепной и внушающей благоговейный страх Афродиты.
не стоял на месте, и в то время как Фрейд сосредоточенно изучал сексуальные и агрессивные драйвы и их вытеснение, исследовал феномен психической фрагментарности и диссоциативные процессы. Он пришел к выводу, что детские травматические переживания приводят к формированию комплексов, которые являются автономными частями психики. изменил свою точку зрения, согласно которой защитные маневры истериков возникают вследствие переживаний, испытываемых на определенном этапе развития, и предложил объяснительную гипотезу, в которой подчеркнул значение внутрипсихической динамики.
В последующие годы, особенно во второй половине 20 века, возродился клинический интерес к первоначальной идее Юнга о том, что реальные травматические события приводят к диссоциативным процессам в психике.
Теория Юнга о диссоциации и формировании комплексов является общей теорией о психике и применима ко всем структурам характера, не только к истерической. Защитные процессы, используемые ригидно, препятствуют появлению диалогической оси Эго–Самость. И в этом случае живой аспект «истинного Я» человека или его «личностный дух» остается в бессознательном, спрятанный и защищенный, то есть центральная часть психики диссоциирована. Теория диссоциации, объясняющая формирование автономных частей психики и уделяющая особое внимание непредсказуемым прорывам сильно заряженного аффекта, более всего подходит для раскрытия сущности структур характера в рамках ищущего паттерна отношений.
Диссоциативные процессы ясно просматриваются за сексуально провоцирующим, эгоцентричным, эмоционально неустойчивым и саморазрушительным поведением истерика. Однако действие диссоциации также обнаруживается и в инкапсуляции избегающего паттерна, и в безжалостном отыгрывании господства в антагонистическом паттерне.
По мнению Болласа, истерия отражает разрыв фундаментальных отношений с матерью в ответ на отвержение ею сексуальности ребенка на ранней стадии. У девочки формируется ложное Я, которое она предлагает отцу, по-прежнему чувствуя глубинное желание вернуться в состояние доэдипальных отношений с матерью. В результате у нее появляется склонность не только демонстрировать одновременно влечение и антивлечение, но и сопротивляться взрослению.
Таким образом, Боллас привязывает истерию к эдипальному влечению и желанию вернуться в утробу, чем, по мнению Могенсона, лишает ее нуминозного. Могенсон предлагает рас сматривать истерию как разворачивающуюся манифестацию анимы (или души, как мы ее называем) и считает, что эта вневременная фигура приводит нас в пространство между двумя мирами, реальным и фантазийным, то есть в подлинно психологическое пространство, где личностные тревоги не только имеют внешних референтов, но и обусловлены глубинным архетипическим процессом.
