Психическая боль является реакцией на утрату какой-либо ценности и нарушение границ в поле организм/среда.
Кроме того, на мой взгляд, боль выступает комплексным аффективным феноменом, имеющим под собой основание в виде подавленных переживаний, модальность которых вторична для боли в отличие от их силы. Другими словами, психическая боль может быть следствием не только остановленных в переживании печали, отчаяния, злости, гнева, ярости, но также и блокированных любви, нежности, радости и т.д. Еще более упростив рассматриваемое определение, отмечу, что психическая боль – это эмоциональный эффект остановки или деформации процесса переживания. Естественно, что с другой стороны, боль – это неизбежный попутчик освобождения в терапии процесса переживания от власти блокировавших его хронических способов организации контакта, в частности от симптомов.
В самом общем виде я бы метафорически обозначил психическую боль как дверь в здание психической травмы или посттравматического стрессового расстройства (в самом общем смысле – в здание любого психологического нарушения или дисфункции). Именно поэтому в процессе терапии клиентам зачастую становится эмоционально труднее в тот момент, когда, казалось бы, главная задача – восстановление переживания в правах – выполнена. До этого момента от невыносимой душевной боли клиента предохраняли его симптомы[1], после низвержения их власти человек оказывается один на один с океаном боли. Естественное стремление человека при этом заключается в желании восстановить статус-кво, что зачастую провоцирует негативную терапевтическую реакцию.
К., молодая женщина 28 лет, обратилась за терапевтической помощью по настоятельной рекомендации своей подруги. Жаловалась на то, что запуталась в своей жизни, не может найти себя. К моменту обращения в очередной раз поменяла работу, которая в очередной раз в скорости перестала приносить удовлетворение. Близких друзей у К. никогда не было, что, впрочем, не рассматривалось ею как беспокоящая проблема. Начиная терапию, К. предполагала, что терапевтический процесс поможет ей разобраться со сложностями в отношениях с коллегами, определиться в профессии. Внешне К. выглядела отстраненной, несколько испуганной, как будто чего-то ожидающей от меня. Временами была очень разговорчивой и рассказывала множество деталей из своей жизни.
В контакте с ней я чувствовал себя часто ненужным, хотя и был переполнен сочувствием, желанием позаботиться и некоторым смутным болезненным щемящим ощущением в груди. Любая попытка привлечь внимание К. к нашим отношениям оказывалась неудачной, вызывала у нее неподдельное удивление, а иногда и раздражение. Временами я чувствовал нарастающее отчаяние и ответное желание отвергнуть. Однажды по ходу рассказа К. я почувствовал острую боль-отклик на ее историю, о чем и сообщил ей, а также о своей готовности быть рядом. К. изменилась в лице и расплакалась, сказав, что никогда никому до нее не было дела, она привыкла к отвержению, с которым сталкивалась всю жизнь, и я просто не могу быть исключением из этого ужасного правила. Я попросил ее какое-то время не оставлять контакт со мной, смотреть на меня, как бы больно ей не было, и стараться рассказывать мне о том, что будет с ней происходить. В течение нескольких сессий К. рассказывала мне обо всей боли, с которой ей приходится обращаться в жизни, об отвержении и насилии, к которому она привыкла, о нарушении ее личных границ другими людьми, которое она замечает лишь спустя некоторое время, когда нарушение перерастает в насилие. Периодически К. останавливалась, как бы проверяя, остаюсь ли я все еще вместе с ней. После этого тяжелого, но в конечном итоге облегчающего периода терапии у К. появилась возможность переживать вновь появившиеся чувства злости, гнева, удовольствия, радости. Впервые она рискнула познакомиться с молодым человеком, с которым в настоящий момент развиваются отношения. Стала экспериментировать со способами отстаивания своих границ, чувствительность ее значительно повысилась. Профессиональная неопределенность, являвшаяся следствием трудности для К. быть в контакте с другими людьми, разрешилась сама собой.
Еще одна короткая виньетка, демонстрирующая то, как близко иногда находится боль к возможному процессу переживания, не достигая его.
Описываемое событие не имеет отношения к психотерапии, по крайней мере, в строгом значении этого слова. Оно демонстрирует «эффект попутчика», когда одному человеку оказывается возможным «излить свою душу» другому, совершенно незнакомому человеку. Ситуация имела место в поезде Москва-Махачкала, в котором мы с моим коллегой ехали на конференцию по психотерапии в г.Астрахань. Попутчиком нашим оказался коренной житель Дагестана Л., врач по профессии. Рассказывая о кавказских обычаях, он представлял себя человеком сильным, мужественным неуязвимым по отношению к жизненным невзгодам, трудностям и кризисам. По его словам, настоящие мужчины не плачут. По ощущению в контакте, эти слова не были пустым звуком, они, действительно, определяли жизнь Л. Тем не менее, я все же предпринял попытку конфронтации, спросив, как же он относится к событиям, которые все же вызывают боль. На это Л. ответил, что настоящий мужчина может плакать лишь на похоронах своего отца или матери. После этого его глаза наполнились слезами, и он расплакался. Следующие полтора часа Л. рассказывал о своей боли, связанной со смертью отца, самого дорогого и любимого человека в его жизни. Но также и о том, как он в детстве боялся его, прячась под кроватью и сдерживая свои чувства. В этот момент Л. представлялся мне совсем другим, более чувствительным, ранимым и теплым.
Порой боль сопровождает человека всю его жизнь, находясь вне зоны его осознавания. Зачастую люди предпочитают испытывать жизненные сложности или страдать психосоматическими заболеваниями, на которые можно пожаловаться, чем столкнуться с неизбежностью переживания боли. В этом случае необходимостью является снижение чувствительности к границе своего контакта со средой вплоть до полной ее потери. Причем, сила и глубина психической боли прямо пропорциональны выраженности этой тенденции. Творческое приспособление в контакте со средой при этом заменяется хронифицированными паттернами его организации, психическое функционирование фиксируется до уровня его осознавания.
М., женщина 35 лет, участница терапевтической группы. Привлекательная, хорошо образованная, контактная, креативная. В отношениях с участниками группы, в основном мужчинами, вела себя часто со значительной долей агрессии, которая имела по большей части косвенный характер – в виде иронии, сарказма или непрямого сообщения о недостатках другого, носящих в существующих контекстах унижающий характер. Ввиду описанных паттернов контакта отношения ее с участниками группы строились непросто – выраженное первоначальное стремление приблизиться к ней вскоре заменялось таким же по силе желанием отвергнуть ее и уйти от контакта. В этой виньетке я опишу лишь одну индивидуальную сессию с М., которая, думаю, продемонстрирует место и роль психической боли травматического генеза в организации контакта по принципу ее избегания. В начале сессии М. заявила о том, что каждый год накануне Рождества становится очень раздражительной в отношении окружающих. На мой вопрос, чего бы она хотела получить от них и не получает, ответила, что желает, чтобы о ней кто-либо позаботился. Хотя тут же сообщила о том, что умеет организовывать контакт, чтобы получать эту заботу. В этот же момент начинает говорить о своей зависти к другой участнице, которая может получать заботу прямо в группе, а также о раздражении к мужчине, который с нежностью заботится о последней. В какой-то момент М. представляется мне маленькой девочкой или девочкой-подростком, которой очень хочется любви, но которая всячески избегает ее.
Я делюсь с ней своими фантазиями, после чего М. рассказывает мне историю о том, как ее мать оставила ее в возрасте 3 месяцев от роду у бабушки, отвезя за 2 тысячи километров и навещая 2 раза в год. Так продолжалось 7 лет. Следует отметить, что все время сессии М. говорит совершенно ровным, спокойным и даже слегка убаюкивающим тоном. Я оказываюсь в растерянности от чудовищного рассогласования – слова М. говорят о сильных чувствах злости и обиды, а также стыда и зависти, а в контакте не присутствует даже намека на их реальное существование. Я сообщаю об этом М., предполагая, что ее чувства значительно сильнее, чем она позволяет себе переживать. Глаза М. в этот момент становятся очень печальными, она снова похожа на маленькую девочку, столкнувшуюся «очень рано с необходимостью повзрослеть» (со слов самой М.) и потерявшую свое детство в пучине боли. Или на человека, переживающего горе от утраты детства.
В этот момент в сессии (которая имело место накануне Нового Года) в нашем контакте появляется метафора «о преждевременной утрате веры в существование Деда Мороза». Глаза М. наполняются слезами, у меня также появляются слезы с сопутствующей им смесью из боли и нежности к М. В ответ на мой вопрос, что бы сейчас хотелось М. в нашем контакте, она опускает глаза, говорит, что чувствует сильный стыд и выказывает желание остановить сессию ввиду невыносимости чувств. Мне удается все же удержать М. в контакте еще некоторое время. Она плачет и, пожалуй, впервые за долгое время знакомства с ней я совершенно отчетливо чувствую, что плачет она лично мне. Это было всего несколько секунд, после чего она попросила обнять ее. М. отчетливо ощутила, что, по-прежнему нуждается в защите и заботе от кого-то, более сильного, чем она. Нуждается, несмотря на сильные боль и стыд, которые она вынуждена переживать в контакте. Так, в жизнь М. вернулось ее детство и Дед Мороз. Тем не менее, пока за границами этой сессии остались ее боль от ощущения ненужности, злость и гнев за ощущение брошенности, стыд от ощущения своей ничтожности и страх отвержения. Они все еще нуждаются в переживании, хотя игнорировать их для М. уже невозможно.
Невыносимая психическая боль часто до предела анестезирует self. Именно поэтому травматики часто нечувствительны к своим границам, не замечая факта их нарушения со стороны других людей. Чужие оскорбления, неправомерные требования, реакции отвержения, откровенные попытки эксплуатации (профессиональной, сексуальной и др.) и т.д. остаются незамеченными ими. Восстановление же чувствительности в контакте к такого рода реакциям и другим полевым феноменам чревато затоплением болью, которая «приграничная анестезия» удерживает вне осознавания. Развитию этого механизма «боль – утрата чувствительности» может оказаться подвержена даже группа людей в целом.
Например, терапевтическая группа, на начальном этапе своей работы во время одной из сессий столкнулась с чрезвычайным ввиду своей силы и неожиданности событием – у одного из участников, Н., умер отец. Получив это сообщение, Н. пребывал в шоке, группа была в ужасе и отчаянии. На следующей сессии в группе не появился один из участников, однако, никто не обратил внимания на это. Н., переживающий горе, также не стал говорить о своих чувствах. Проигнорированный таким образом факт боли утраты позволил еще глубже заблокировать процесс переживания. Терапевтический процесс продвигался крайне вяло и медленно, по его ходу все новые участники покидали группу до тех пор, пока она не сократилась до минимума. Но и эта вероятность приближающейся смерти группы находилась вне возможности ее переживать. Только после того, как групповые терапевты обратили внимание на эту динамическую особенность, для участников группы после некоторого сопротивления оказалось возможным восстановить процесс переживания своих чувств, относящихся к происходящим событиям. После нескольких групповых сессий, посвященных опыту переживания утраты близких людей, групповой процесс стабилизировался, чувствительность к групповым и индивидуальным границам была восстановлена.
Стоит отметить, что подобную ситуацию с утратой чувствительности к границам может провоцировать не только блокирование переживания такого экстраординарного события, как только что описанное. Потеря чувствительности к границам может быть вызвана, например, блокированием обсуждения и переживания других актуальных групповых феноменов. Например, при фигуре умолчания в виде конкуренции, процесс может оказаться схожим. Думаю, что процесс блокирования групповой фигуры, так или иначе, связан с остановкой или деформацией переживания, к ней относящегося. Такого рода «групповая латентная травма» может и вызвать утрату чувствительности к границам. С другой стороны, даже экстраординарное событие при его легализации и поддержке процесса переживания участниками, может быть ассимилировано и преобразовано в новый опыт, интегрированный в self.
На одной из групповых терапевтических сессий О., женщина 38 лет, сообщила, что умирает от рака. Известие потрясло группу, которая некоторое время хранила молчание. Однако после этого одна из участниц, П., рассказала о своем собственном страхе умереть ввиду тяжелой болезни, который она переживала около двух лет назад. П. говорила о той боли и ужасе, которые ей пришлось пережить, о страхе за своих остающихся без опеки и заботы детей. После этого тихо плачущая все это время О. смогла рассказать о своих чувствах, которые она испытывает в данный момент сначала лично П., а потом и всей группе. Произошедшее позволило многим участникам группы поделиться своим опытом и чувствами в виде боли утраты, страха смерти, вины, что позволило сделать их выносимыми и возможными к переживанию.
Подводя итог вышесказанному, отмечу, что психическая боль выступает одним из наиболее важных критериев, маркирующих травматическое переживание. Кроме того, возможность переживания боли является эффективным прогностическим признаком успешной терапии психической травмы.
[1] Лидируют в смысле эффективности блокирования боли психосоматические симптомы. Именно поэтому терапия психосоматических и соматоформных расстройств чревата значительным эмоциональным ухудшением состояния клиента по ходу терапии. Этот факт, по всей видимости, объясняет также длительность и нестабильность процесса терапии психосоматических заболеваний.