|
Автор: Левчук Александр Васильевич Психолог - г. Санкт-Петербург |
Недавно в сети гуляла якобы цитата с семинара одного фрейдистского психоаналитика: «Любое самораскрытие аналитика является соблазнением пациента». Не знаю, насколько точным было это цитирование, но, так или иначе, оно натолкнуло меня на старые мысли.
Здесь мы видим несколько примечательных особенностей.
Во-первых, слово «любое». Которое говорит нам, что есть интервенция, которая сама по себе — вне зависимости от ее содержания и контекста/ситуации — будет обладать заранее заданным и неотъемлемым значением.
Во-вторых, говорится, что самораскрытие не «переживается» участниками так-то и так-то, а — «является» тем-то и тем-то. То есть автор занимает объективистскую позицию арбитра реальности, полагая, что у него есть доступ к некоей «истинной» природе интервенции (чем она «является»).
[Сразу скажу: я оставляю в стороне тот факт, что в некоторых психоаналитических школах сама терапевтическая процедура построена таким образом, что для эффективной работы самораскрытия терапевта просто не требуется. Здесь мы не обсуждаем взгляды на терапевтический процесс. А исключительно то значение, которое приписывается конкретной интервенции]
«Самораскрытие = соблазнение». Для любого аналитика. Для любого клиента. В любой психоаналитической ситуации.
Мне кажется, это — замечательная иллюстрация водораздела между позитивистским (объективистским) и конструктивистским психоанализом.
В конструктивистском подходе мы не знаем, как может переживаться то или иное действие (или бездействие) в отрыве от субъективности воспринимающего лица. И в отрыве от текущего контекста.
Именно интерактивная матрица (или интерсубъективное поле — называйте, как удобно) определяет, какие именно наборы значений будут придавать психики обоих участников терапевтического процесса тому или иному событию. Это всегда уникальный интерсубъективный отпечаток пальцев пары.
Одна и та же форма взаимодействия может переживаться очень по-разному разными клиентами с разными терапевтами в разных точках терапии и конкретной сессии. То, как что-то будет переживаться, зависит от ряда факторов, лишь малая часть из которых доступна нашему сознанию. Среди этих факторов: прошлая личная история терапевта и клиента, их личностные особенности, состояние сознания в данный момент, конкретная точка в терапии. И т.д. и т.п.
Самораскрытие терапевта может переживаться как соблазнение. Как возвращение в реальность. Как интрузивное покушение. Как успокаивающая забота. Как мазохистическое подчинение. Как поддерживающее присутствие. Как проявление страха. Как валидация клиентского опыта. Как проявление заботы. Как эксгибиционизм. И еще мириады возможных вариантов.
Молчание и анонимность терапевта в определенных контекстах могут переживаться не менее соблазняющим образом (а порой и более). Как и задавание вопросов. Как и интерпретации. Ни одна интервенция не обладает иммунитетом от «эдипального соблазнения».
[Это вообще не характеристика интервенции, а той сознательной и бессознательной мотиваций, что за ней стоят и разыгрываются в паре]
Любой опыт неоднозначен. Ни одной интервенции не присуще некое «истинное» значение, которое будет сопровождать её в любой ситуации для любого человека.
Но почему же в некоторых психоаналитических школах эта интервенция буквально спаяна с соблазнением? Потому что они воспринимают терапевтическую ситуацию и позицию терапевта в ней весьма специфическим образом. Аналитик и клиент для них — жители исключительно «эдиповой» вселенной, которая пропитана соответствующими коннотациями. Например, постоянным стремлением слиться в инцестуозном порыве, где лишь так называемая «отцовская функция» терапевта («третий» в традиционном психоаналитическом смысле) будет не давать этому произойти. В таком случае взаимодействие становится заряженным эдиповыми желаниями и их превратностями, по поводу которых терапевту необходимо быть постоянно начеку.
Правда ли это? Конечно.
Но — это лишь часть правды. Словно из очень сложной нелинейной калейдоскопической картинки выделили только одну грань и смотрят на всё только через нее.
В кабинете с терапевтом могут находиться (иногда кто-то один, а иногда несколько): «эдипальный» ребенок, подросток, взрослый, младенец, мама младенца, папа ребёнка — и ещё целая компания состояний самости клиента — где каждый с какими-то своими собственными, отличающимися, желаниями, страхами, потребностями и пр., через которые клиент в разных контекстах может себя переживать. Еще раз — не только по «возрастному» критерию, который я отобразил выше, но и по тому качеству опыта, которое удерживается в рамках того или иного состояния самости. Это, например, может быть бунтующий подросток, а может быть сотрудничающий и жаждущий поддержки.
Для всех ли них одна и та же интервенция терапевта будет иметь одно и то же значение? Нет.
Когда мы думаем об интервенции, важно учитывать, кто в терапевте для кого в клиенте будет это сообщать?
[Стоит отметить что терапевтов в кабинете тоже всегда несколько, как и клиентов]
Некоторые современные фрейдисты снабдили нас бесценной клинической мудростью, чувствительностью ко всевозможным оттенкам и нюансах злокачественных форм слияния и использования родительской фигурой ребенка.
Но это лишь часть того, каково это — быть человеком.
Именно поэтому проблема для меня начинается там, где та или иная психоаналитическая школа начинает объективировать свои коллективные «истины».
P.S.
Справедливости ради стоит отметить, что не все современные фрейдистские психоаналитики относятся к самораскрытию таким образом (речь идет только о наиболее консервативных школах).
Один авторитетный американский фрейдист в 2012-м году подытожил: «Интервенция самораскрытия нейтральна по отношению к терапевтическому действию психоанализа».
То есть в каких-то контекстах какое-то конкретное самораскрытие может оказаться полезным, в каких-то бесполезным, в каких-то вредным — как и любая другая интервенция. Сейчас это — просто еще один легитимный психоаналитический способ быть в кабинете с клиентом.
P.P.S
Безусловно, в нашей работе существует однозначная оценка каких-то феноменов. Как правило, пролегающая в этическом измерении.
Другими словами, существуют вне-контекстуальные этические ограничения. Когда ни в каких контекстах ни с кем нельзя делать то-то и то-то.
Контекстуальная оптика не приводит к позиции «возможно всё». И не является релятивизмом (с его тотальной относительностью любого знания и полным отказом от какой-либо однозначности). Но это уже другая тема.