Клиент М., женщина 33 лет, замужем, воспитывает 3 детей, выглядит отстраненной, равнодушной ко всему происходящему, довольно холодной. Жалуется на депрессию – апатию ко всему происходящему, резкое снижение работоспособности, утрату каких бы то ни было перспектив на будущее. Около года назад они семьей переехали из другой страны – родины М.
На протяжении почти всей сессии М. рассказывала о серии трагических событий, произошедших в последний период ее жизни: от разрушения семейных отношений до фактов насилия и жесткого обращения по отношению к ней и серии смертей близких для М. людей.
Удивительно было то, что обо всем этом М. рассказывала совершенно ровным тоном и с равнодушным видом. Казалось, ничто из рассказываемого не трогает ее эмоционально. Такое чудовищное рассогласование содержания рассказа и процесса переживания заставляло испытывать по ходу рассказа М. значительную тревогу.
В какой-то момент разговора я обнаружил у себя некоторую смесь из ужаса и боли.
Я поделился этими феноменами с М., что вызвало ее равнодушное недоумение, хотя уже через несколько минут М. сообщила о своем сильном раздражении ко мне, возникшее из-за того, что я заставляю ее переживать то, что она переживать давно отказалась.
Я сказал ей, что в мои ценности как психотерапевта не входит сопровождать ее на пути блокирования переживания и поддержания ее депрессии. Хотя, если она удовлетворена таким положением вещей, то может ничего не менять. М. выглядела растерянной и сказала: «Я не хочу ничего переживать, моя жизнь сейчас довольно стабильна». Я поинтересовался, говорит ли она это для меня или скорее самой себе, на что она ответила, что, разумеется, себе.
Таким образом, М. продолжала оставаться одинокой в присутствии другого человека.
Трудно предположить, что М. обратилась за психотерапией, чтобы настоять на своем одиночестве и депрессии. Хотя я убежден, что она имеет на это и основания, и право.
Я сказал ей, что уважаю ее право на одиночество и поинтересовался, комфортно ли ей в нем. М. ответила, что очень устала от него.
Тогда я попросил ее повторить сказанную немного ранее фразу «Я не хочу ничего переживать, моя жизнь сейчас довольно стабильна», разместив их в нашем контакте.
После первых же слов, произнесенных М., она разразилась в рыданиях, которые продолжались довольно долго. Когда я предложил ей поплакать, если она захочет, лично мне, она опустила свою голову на мои руки и рыдала около 10 мнут.
Впервые за последние несколько месяцев, по ее словам, у нее появилось ощущение, что она «кому-то еще небезразлична». Ощущение ужаса и боли сменилось у меня жалостью и нежностью к М., о чем я ей и сказал. Следующие несколько месяцев терапии М. были посвящены восстановлению процесса ее переживания многочисленных трагических событий ее жизни.
В настоящий момент М. строит удовлетворяющие ее сексуальные отношения с мужчиной, который заботится о ее детях и о ней самой. Появились планы на будущее, которые она с успехом реализовывает.
Предложенная иллюстрация довольно ярко демонстрирует несколько аспектов диалоговой психотерапии.
Во-первых, становится очевидной вторичность симптоматики по отношению к естественному течению процесса переживания в терапевтическом контакте.
Во-вторых, довольно ярко вырисовывается значение собственных титанических усилий М. в процессе восстановления переживания.
В-третьих, очерчивается роль терапевта, заключающаяся в сопровождении и поддержании естественной динамики переживания в контакте.
И, наконец, этот случай иллюстрирует примат собственной динамики процесса контактирования и переживания, которые оказываются иногда гораздо богаче любых терапевтических планов и стратегий.
