Что я сказал любимой
Как она выглядит? Как она проводит дни без меня? Нашим днем было воскресенье. Наша любовная месса продолжалась недолго, но в ней была изюминка. Хорошо ей или нет? С кем она?
На ее страницу я не захожу. Я не читаю ее постов. У нее был настоящий блог, где были мысли, а не просто репосты дебильных пабликов. В сети очень одиноко, много картинок, которые говорят о многом и в тоже время ни о чем.
Интернет с русскими, «Крым наш», в ответ «Героям слава»; мне думается, что коэффициент интеллекта обоих народов резко поднялся, когда в их дома пришел «груз двести», но дурман «5 канал» и Russia today опьянял не все слабенькие умы. В каждом из нас проснулся бес, которого боялся Федор Михайлович. Два народа, и эта подлая и лживая война.
Мудрые мысли «ВК» так срезаны, что не поймешь, как мысль началась. А Google play дает огромные возможности. Ты можешь стать, кем захочешь: и Рембрандтом, и селфи-профи, и режиссером своих видео, что хранятся в смартфоне.
На фоне всего этого она вошла в мою жизнь. Я всегда останусь с тем днем, когда я ей впервые написал. Я попытался вложить в первое сообщение всю спонтанность и оригинальность. Ее ответ был положительным. Увы, теперь мне кажется, что все это была игра судьбы. Ее глаза, ее улыбка, ее грация… Она проникла в мою душу, оставив след большой любви. Вот они современные отношения, окутанные мировой сетью.
У нас было все.
...А все ли?
– Миша, как тебе в кресле клиента? Ты молчишь, почему?
– Мария Григорьевна, я был в нем и раньше.
– Ты ведь имел практику. Как тебе сейчас?
– Уютно, у вас красиво и тепло. Клиент все знает о себе, кроме интерпретации аналитика.
– Ой, удачно как! Сам придумал или опять Бодлер? – отреагировав на мою шутку, она улыбнулась.
– Сам, а может и нет, сложно сказать.
– Как ты после этих потерь?
– Выжил, но наделал много глупостей.
– Хм…– она сделала паузу, посмотрела на меня, кашлянув.
Рак легких одно из самых негативно протекающих злокачественных образований. После операции и химиотерапии она выглядела даже привлекательно, несмотря ни на что. Она смотрела на смерть со стороны жизни. Смотрела, не жалея ни о чем. А великая, исцеляющая сила, которая делает нас теми, кем мы являемся – это общение. Блаженны те, кто думают, что какая–то психологическая техника поможет. Помогает только близость, уже это редкость. Понимание – это вообще роскошь, а быть собой – это большой риск.
Она сказала:
– Извини, сам понимаешь.
– Мой отец умирал от этого ужаса. Я держал его за руку, я видел все… Я горжусь вами, Мария Григорьевна, – в моих словах звучал испуг.
– Миша, давай без этого. Я хорошо знаю, что я делаю, и хочу быть с тобой в трудную минуту.
– Психология для психологов, как Европа для белых, – я начал стрелять афоризмами с первых минут сессии, понимая, что если боги смотрят на наши слезы, то врачи просят смеяться. – Итак, я все пережил. Стал ли я сильнее, не знаю. Сила и слабость – всего лишь слова. Жизнь больше слов, вот что я вам скажу.
– Да уж… Я знаю, ты снова пишешь ту поэму.
– О Святой Екатерине?
– Да. Ту, что не закончил.
– Я балуюсь. Когда боль в сердце, то видишь только танец рифмы.
– Ох уж эти поэты, вы поете о спетом!
– Не только. Разве можно спеть до конца о любви?
– Да ладно! Давай вернемся к независимости.
– Давайте. Правда, я не Украина 91–го.
– Почему? – она улыбалась.
– Нет. Я, конечно, получил свой суверенитет. Моя Беловежская пуща была на остановке у круглосуточного магазина, что возле моего дома.
– И что вы друг другу сказали?
– Она выдавила: «Прости», а я ей в ответ: «Оревуар».
– Ты чувствуешь, что ты все сказал?
– Как можно сказать любимой все? – в голосе звучал протест.
– Ну, что–то главное, что не успел или забыл.
– Она все знает, что я ей не сказал.
– А ты это проговаривал? Это важно, – уверенно продолжила она.
– Чтобы отпустить?
– Суверен – это господин своей судьбы, он смотрит на нее уверенно, без сожаления.
– И смерти в глаза, – добавил я.
– Да.Ты молодец. Я читала недавно воспоминания одного кардиохирурга. Он сказал, что умирающие не боятся смерти.
– Когда отец умирал, за пару часов до смерти он сказал, что у него будет праздник! Рано или поздно каждый обретет свою суверенность, это неизбежно.
В перерыве я думал о судьбе, о том, что ей не выразишь своего возмущения: «Почему так?» Если любимая ответит нелепым «Прости», то рок промолчит. Кроме любви к нему ничего не остается, так что будь с ним хоть вежливым, хоть злым – ему все равно. Он тихо делает то, что написано в твоей книге.
– Что сейчас происходит?
– Amor fati.
– А выбор?
– Это удел гуманистов думать, что жизнь – это любовь и рост. Гуманизм стоит на мощных церковных традициях, надежде нищих, которых держат в обмане и блуде бюрократии.
– Знаешь, с тобой трудно, Миша! Ты все знаешь. Зачем тебе я? Чего ты хочешь от наших встреч, – она не на шутку разозлилась.
– Я ведь с вами не для утешения. Мне надо другой, что будет рядом в это непростое для меня время.
Извинившись, я попросил закончить сессию.
Когда ночь длиннее дня
Слишком грустно быть бессмертным
Те же лица день за днем
Те же глупые вопросы
На вопрос, зачем живем
М. Пушкина
И шел я февральским вечером. Снег под ногами пел свою зимнюю песню. Было холодно, но очень красиво. Я проходил мимо катка, где было полно людей, что радовались зиме. Но для меня это пора, когда можно спрятаться от всех, даже от себя, в самый долгий зимний сон, и когда не снятся бредовые ночные фантазии.
День хоть и стал длинее, а снег отбивал вечерние фонари, но во мне не было света. Он проходил сквозь меня, но не было люти, был лишь холод, в котором я был один. Зимнее одиночество – когда нет ее. Пусть я не встречу ее больше в моем городе. Пусть наша ода любви написана. Пусть.
Ночь зимой – это пропахшая ароматизированным горячим чаем кухня, и когда на окне мертвые цветы. Все в это время нам напоминает о смерти. Поющих птиц нет, а те, что остались, жадно ищут кормушки на балконах. Ветер, которому все равно, что тебе холодно. Лед, который напоминает об угрозе упасть.
Смерть есть очень важной частью жизни. Это ведь значит «с мерой». У природы она незаметная, у людей – со слезами и страхом.
Древние греки считали, что боги нам завидуют. Представьте, какой была бы жизнь без смерти. Была бы возможна любовь, дружба, его величество случай? Да, смерть дарит боль тем, кто выжил, порой невыносимую. Но вы только вдумайтесь, что все будет продолжаться вечно. Будет тогда ценна чашка чая или поцелуй? Какие вопросы вы будете задавать себе? Вечность вас поглотит, и вы не будете знать, что с ней делать. Какое это проклятье быть вечным!
Даже идеям приходит конец. Любая песня, любой танец, любая история любви. Любовь, как и жизнь, трагична. О человек, все думает, как же оставить хоть карлючку в этом тлене темной вечности…
Под такое настроение я поставил трек удачного проекта Егора Летова «Коммунизм» – Любви не миновать. Слишком не по–летовски написанный текст, в нем столько мудрости и жизни, что ее хотелось слушать и слушать. Он поет о том, что любви никому не миновать, но лишь с условием, что ты умеешь это делать. Не трахать, а любить... Я держал на своем жестком диске все его альбомы. Хоть я поклонник другого русского рокера, в крике Егора слышатся голоса тех, кто был в Гулаге, наших репрессированных офицеров и замученных гебэшниками диссидентов. Эх ты, святой панк нашей земли! Ты пел об экспериментах в наших душах. Ты оставил нам столько вопросов и свой посмертный крик в наших винампах.
Я зажег свечу и лег в кровать, а потом уснул. Мне снился коридор. В каком–то подвале, где были портреты американских, советских, украинских и русских правителей, Лукашенко почему–то был с Полиной Гагариной, а за их спинами стоял космический корабль. Под портретами были некие символы. К примеру, под Труменом была изображена такса. В конце коридора висел плакат советской пропаганды времен Великой отечественной с надписью:«А ты готов?» Женщина была слишком похожа на нее. С карими глазами.
Я проснулся с встречным вопросом: «К чему?». Я быстро записал сновидение в дневник. Меня мучал Лукашенко с Полиной, такса и Трумен. И этот дебильный вопрос.
Ранний Фрейд считал сновидение «маленьким психозом». В его американских лекциях об этом сказано очень осторожно, но все же сказано. Я весь день думал об этом сне. Почему такса? Вспомнилась шутка Задорнова, что если поставить эту собаку перед кривым зеркалом, то ей сразу надо играть в баскетбол. Собаки, баскетбол, Америка… Чушь какая–то! Ну, Лукашенко, стареющий царь, в пору предаться космическому, а Полина Гагарина, как замена Юры, хотя сомневаюсь что он был первым. Полина еще и потому, что «спектакль окончен», а последний вопрос – как вызов.
«Она не красная»
Наши встречи с Марией Григорьевной сводились исключительно к диалогом, той форме общения, что единственно человечная. Говорили о ресурсе, который стоит найти в этом положении, что жизнь все–таки ценная.
– Пусть ее имя будет для тебя молитвой. Самой главной, понимаешь, о чем я? – продолжила в одной из сессий.
– Я ее называл Шапочкой, – я улыбался.
– Как? Оригинал ты, Миша, – она залилась громким смехом. – А почему? Это очень мило.
– Ну, котики, зайчики и прочии животные как–то пошло, не находите?
– Ну… Не согласна.
– И потом, сказки так близки к любви.
– Я думаю, сказка о Красной шапочке...– она не договорила, так как я резко ее перебил:
– Она не Красная шапочка. Нет, нет. Я знаю интерпретацию этой сказки Берна. Она просто Шапочка!
Я продолжил:
– Конечно, ее имя будет моей молитвой. Когда у меня подозревали рак, то на диагностике я думал о ней. Повторял ее имя. Мы тогда еще были вместе, но ее имя было самой главной мелодией моей души, вот, – сказав это, я продолжил: – Вы же знаете, есть любовь рода, а есть любовь, что утверждает индивидуальность. Когда рождаются поэмы, песни и все такое, что шепчет творец.
– Забавно! А в родовой любви нет бога, по–твоему?
– Конечно есть. Дети рождаются только с его согласия. Нет детей – нет Бога!
Разговор продолжался в таком же ключе. Сессий было немного, а за окном в ее кабинета просыпалась весна – пора грязных, разбитых после крепких морозов дорог. И вместе с тем солнечные лучи, эти зайчики, что бегают вокруг тебя. Снова звучит песня весны.
Она как–то сказала в телефонном разговоре:
– Я хочу увидеть вечный город. Рим будет, наверное, последняя моя поездка в Европу. А тебе я желаю, чтоб весна коснулось твоего сердца. Жизнь продолжается.
– Я постараюсь. Спасибо.
Рим в себе
Она должна была вылететь 6 марта, чтобы встретить женский день в столице Италии, но этого не случилось. Вечером, когда она шла домой, ее уже ждали. Тихонько зашли за ней в подъезд. А потом…
Гопники знают свое дело хорошо, они все сделали на отлично. Избив ее, они пытали на предмет, где лежат деньги. Убили ее попугая. Забрав все ценное, ушли. Вот так просто. Потом она говорила, что пугала не жестокость, а их холодное спокойствие. Они оставили ее связанной и избитой! Когда я об этом узнал, то пошел в полицию, где сказали, что это были залетные, и их будет трудно найти. Мне сказали, что она в больнице и очень слаба.
Я зашел к ней в палату, она была там одна с сыном, сказала ему что–то, а потом предложила ему уйти. Гематомы, ссадины и печаль, что так и не увидела весенний закат над Колизеем.
– Хоть я и слаба, я хочу закончить работу с тобой. Пусть это будет фрагмент, может, последний, – у нее была уверенность в правильности своего решения.
– Хорошо.
– Ты хочешь что–то ей сказать? Скажи! Процедуру ты знаешь.
Она поднялась и встала с кровати.
– Давай, Миша, давай! Говори, что ты ей не успел сказать.
Я достал ее фото из портмоне. Взял стул. Положив на него фото, я начал:
– Знаешь, Оля, у нас было все, кроме…Кроме твоего танца, ведь я так и не увидел его, а мне так хотелось! Я злюсь на тех, кто за тобой ухаживал в те страшные для меня дни. Ты танцевала для них, а я все ждал. Ждал звонка от тебя, хотел тебя услышать. Помнишь, как ты злилась, что я желал станцевать с тобой? Ты все говорила: «Ты неуклюж!»
Потом я замолчал. «Я все сказал», – подумалось мне. Но нет, было еще кое–что важное:
– Сейчас мне холодно. Мурашки! Но я стал лучше! Спасибо...
После сказанного Мария Григорьевна отреагировала:
– Эй, почему ты раньше этого не говорил? Но ты молодец, я горжусь тобой! – и продолжила: – Знаешь, я еще жива и люблю. Моего мужа нет в живых уже несколько лет, а я его люблю, несмотря на то, что он меня оставил. Знаешь, в любви есть большая мудрость: забота, тепло и воспоминания. Пока мое сердце бьется, я буду любить и помнить его.
– Я тоже. Буду любить ее, как рождественскую звезду, которую мы так ждали с ней, предвкушая праздник!
– Что ты теперь будешь делать, с чем уходишь?
Я молчал долго. А потом выронил:
– Я хочу писать, чтоб в моем потерянном поколении был автограф.
– А он у тебя есть? – вежливо, но с иронией спросила она
– А как же!
Я достал свой первый сборник стихов «Без права на пропасть», взял ручку и написал: «Спасибо за минуты жизни. Автор». А роспись была хоть и маленькой, но в ней был спрятан он, автор: буква М обнялась с С, а Г разложилась сбоку.
Что я сказал любимой
Как она выглядит? Как она проводит дни без меня? Нашим днем было воскресенье. Наша любовная месса продолжалась недолго, но в ней была изюминка. Хорошо ей или нет? С кем она?
На ее страницу я не захожу. Я не читаю ее постов. У нее был настоящий блог, где были мысли, а не просто репосты дебильных пабликов. В сети очень одиноко, много картинок, которые говорят о многом и в тоже время ни о чем.
Интернет с русскими, «Крым наш», в ответ «Героям слава»; мне думается, что коэффициент интеллекта обоих народов резко поднялся, когда в их дома пришел «груз двести», но дурман «5 канал» и Russia today опьянял не все слабенькие умы. В каждом из нас проснулся бес, которого боялся Федор Михайлович. Два народа, и эта подлая и лживая война.
Мудрые мысли «ВК» так срезаны, что не поймешь, как мысль началась. А Google play дает огромные возможности. Ты можешь стать, кем захочешь: и Рембрандтом, и селфи-профи, и режиссером своих видео, что хранятся в смартфоне.
На фоне всего этого она вошла в мою жизнь. Я всегда останусь с тем днем, когда я ей впервые написал. Я попытался вложить в первое сообщение всю спонтанность и оригинальность. Ее ответ был положительным. Увы, теперь мне кажется, что все это была игра судьбы. Ее глаза, ее улыбка, ее грация… Она проникла в мою душу, оставив след большой любви. Вот они современные отношения, окутанные мировой сетью.
У нас было все.
...А все ли?
– Миша, как тебе в кресле клиента? Ты молчишь, почему?
– Мария Григорьевна, я был в нем и раньше.
– Ты ведь имел практику. Как тебе сейчас?
– Уютно, у вас красиво и тепло. Клиент все знает о себе, кроме интерпретации аналитика.
– Ой, удачно как! Сам придумал или опять Бодлер? – отреагировав на мою шутку, она улыбнулась.
– Сам, а может и нет, сложно сказать.
– Как ты после этих потерь?
– Выжил, но наделал много глупостей.
– Хм…– она сделала паузу, посмотрела на меня, кашлянув.
Рак легких одно из самых негативно протекающих злокачественных образований. После операции и химиотерапии она выглядела даже привлекательно, несмотря ни на что. Она смотрела на смерть со стороны жизни. Смотрела, не жалея ни о чем. А великая, исцеляющая сила, которая делает нас теми, кем мы являемся – это общение. Блаженны те, кто думают, что какая–то психологическая техника поможет. Помогает только близость, уже это редкость. Понимание – это вообще роскошь, а быть собой – это большой риск.
Она сказала:
– Извини, сам понимаешь.
– Мой отец умирал от этого ужаса. Я держал его за руку, я видел все… Я горжусь вами, Мария Григорьевна, – в моих словах звучал испуг.
– Миша, давай без этого. Я хорошо знаю, что я делаю, и хочу быть с тобой в трудную минуту.
– Психология для психологов, как Европа для белых, – я начал стрелять афоризмами с первых минут сессии, понимая, что если боги смотрят на наши слезы, то врачи просят смеяться. – Итак, я все пережил. Стал ли я сильнее, не знаю. Сила и слабость – всего лишь слова. Жизнь больше слов, вот что я вам скажу.
– Да уж… Я знаю, ты снова пишешь ту поэму.
– О Святой Екатерине?
– Да. Ту, что не закончил.
– Я балуюсь. Когда боль в сердце, то видишь только танец рифмы.
– Ох уж эти поэты, вы поете о спетом!
– Не только. Разве можно спеть до конца о любви?
– Да ладно! Давай вернемся к независимости.
– Давайте. Правда, я не Украина 91–го.
– Почему? – она улыбалась.
– Нет. Я, конечно, получил свой суверенитет. Моя Беловежская пуща была на остановке у круглосуточного магазина, что возле моего дома.
– И что вы друг другу сказали?
– Она выдавила: «Прости», а я ей в ответ: «Оревуар».
– Ты чувствуешь, что ты все сказал?
– Как можно сказать любимой все? – в голосе звучал протест.
– Ну, что–то главное, что не успел или забыл.
– Она все знает, что я ей не сказал.
– А ты это проговаривал? Это важно, – уверенно продолжила она.
– Чтобы отпустить?
– Суверен – это господин своей судьбы, он смотрит на нее уверенно, без сожаления.
– И смерти в глаза, – добавил я.
– Да.Ты молодец. Я читала недавно воспоминания одного кардиохирурга. Он сказал, что умирающие не боятся смерти.
– Когда отец умирал, за пару часов до смерти он сказал, что у него будет праздник! Рано или поздно каждый обретет свою суверенность, это неизбежно.
В перерыве я думал о судьбе, о том, что ей не выразишь своего возмущения: «Почему так?» Если любимая ответит нелепым «Прости», то рок промолчит. Кроме любви к нему ничего не остается, так что будь с ним хоть вежливым, хоть злым – ему все равно. Он тихо делает то, что написано в твоей книге.
– Что сейчас происходит?
– Amor fati.
– А выбор?
– Это удел гуманистов думать, что жизнь – это любовь и рост. Гуманизм стоит на мощных церковных традициях, надежде нищих, которых держат в обмане и блуде бюрократии.
– Знаешь, с тобой трудно, Миша! Ты все знаешь. Зачем тебе я? Чего ты хочешь от наших встреч, – она не на шутку разозлилась.
– Я ведь с вами не для утешения. Мне надо другой, что будет рядом в это непростое для меня время.
Извинившись, я попросил закончить сессию.
Когда ночь длиннее дня
Слишком грустно быть бессмертным
Те же лица день за днем
Те же глупые вопросы
На вопрос, зачем живем
М. Пушкина
И шел я февральским вечером. Снег под ногами пел свою зимнюю песню. Было холодно, но очень красиво. Я проходил мимо катка, где было полно людей, что радовались зиме. Но для меня это пора, когда можно спрятаться от всех, даже от себя, в самый долгий зимний сон, и когда не снятся бредовые ночные фантазии.
День хоть и стал длинее, а снег отбивал вечерние фонари, но во мне не было света. Он проходил сквозь меня, но не было люти, был лишь холод, в котором я был один. Зимнее одиночество – когда нет ее. Пусть я не встречу ее больше в моем городе. Пусть наша ода любви написана. Пусть.
Ночь зимой – это пропахшая ароматизированным горячим чаем кухня, и когда на окне мертвые цветы. Все в это время нам напоминает о смерти. Поющих птиц нет, а те, что остались, жадно ищут кормушки на балконах. Ветер, которому все равно, что тебе холодно. Лед, который напоминает об угрозе упасть.
Смерть есть очень важной частью жизни. Это ведь значит «с мерой». У природы она незаметная, у людей – со слезами и страхом.
Древние греки считали, что боги нам завидуют. Представьте, какой была бы жизнь без смерти. Была бы возможна любовь, дружба, его величество случай? Да, смерть дарит боль тем, кто выжил, порой невыносимую. Но вы только вдумайтесь, что все будет продолжаться вечно. Будет тогда ценна чашка чая или поцелуй? Какие вопросы вы будете задавать себе? Вечность вас поглотит, и вы не будете знать, что с ней делать. Какое это проклятье быть вечным!
Даже идеям приходит конец. Любая песня, любой танец, любая история любви. Любовь, как и жизнь, трагична. О человек, все думает, как же оставить хоть карлючку в этом тлене темной вечности…
Под такое настроение я поставил трек удачного проекта Егора Летова «Коммунизм» – Любви не миновать. Слишком не по–летовски написанный текст, в нем столько мудрости и жизни, что ее хотелось слушать и слушать. Он поет о том, что любви никому не миновать, но лишь с условием, что ты умеешь это делать. Не трахать, а любить... Я держал на своем жестком диске все его альбомы. Хоть я поклонник другого русского рокера, в крике Егора слышатся голоса тех, кто был в Гулаге, наших репрессированных офицеров и замученных гебэшниками диссидентов. Эх ты, святой панк нашей земли! Ты пел об экспериментах в наших душах. Ты оставил нам столько вопросов и свой посмертный крик в наших винампах.
Я зажег свечу и лег в кровать, а потом уснул. Мне снился коридор. В каком–то подвале, где были портреты американских, советских, украинских и русских правителей, Лукашенко почему–то был с Полиной Гагариной, а за их спинами стоял космический корабль. Под портретами были некие символы. К примеру, под Труменом была изображена такса. В конце коридора висел плакат советской пропаганды времен Великой отечественной с надписью:«А ты готов?» Женщина была слишком похожа на нее. С карими глазами.
Я проснулся с встречным вопросом: «К чему?». Я быстро записал сновидение в дневник. Меня мучал Лукашенко с Полиной, такса и Трумен. И этот дебильный вопрос.
Ранний Фрейд считал сновидение «маленьким психозом». В его американских лекциях об этом сказано очень осторожно, но все же сказано. Я весь день думал об этом сне. Почему такса? Вспомнилась шутка Задорнова, что если поставить эту собаку перед кривым зеркалом, то ей сразу надо играть в баскетбол. Собаки, баскетбол, Америка… Чушь какая–то! Ну, Лукашенко, стареющий царь, в пору предаться космическому, а Полина Гагарина, как замена Юры, хотя сомневаюсь что он был первым. Полина еще и потому, что «спектакль окончен», а последний вопрос – как вызов.
«Она не красная»
Наши встречи с Марией Григорьевной сводились исключительно к диалогом, той форме общения, что единственно человечная. Говорили о ресурсе, который стоит найти в этом положении, что жизнь все–таки ценная.
– Пусть ее имя будет для тебя молитвой. Самой главной, понимаешь, о чем я? – продолжила в одной из сессий.
– Я ее называл Шапочкой, – я улыбался.
– Как? Оригинал ты, Миша, – она залилась громким смехом. – А почему? Это очень мило.
– Ну, котики, зайчики и прочии животные как–то пошло, не находите?
– Ну… Не согласна.
– И потом, сказки так близки к любви.
– Я думаю, сказка о Красной шапочке...– она не договорила, так как я резко ее перебил:
– Она не Красная шапочка. Нет, нет. Я знаю интерпретацию этой сказки Берна. Она просто Шапочка!
Я продолжил:
– Конечно, ее имя будет моей молитвой. Когда у меня подозревали рак, то на диагностике я думал о ней. Повторял ее имя. Мы тогда еще были вместе, но ее имя было самой главной мелодией моей души, вот, – сказав это, я продолжил: – Вы же знаете, есть любовь рода, а есть любовь, что утверждает индивидуальность. Когда рождаются поэмы, песни и все такое, что шепчет творец.
– Забавно! А в родовой любви нет бога, по–твоему?
– Конечно есть. Дети рождаются только с его согласия. Нет детей – нет Бога!
Разговор продолжался в таком же ключе. Сессий было немного, а за окном в ее кабинета просыпалась весна – пора грязных, разбитых после крепких морозов дорог. И вместе с тем солнечные лучи, эти зайчики, что бегают вокруг тебя. Снова звучит песня весны.
Она как–то сказала в телефонном разговоре:
– Я хочу увидеть вечный город. Рим будет, наверное, последняя моя поездка в Европу. А тебе я желаю, чтоб весна коснулось твоего сердца. Жизнь продолжается.
– Я постараюсь. Спасибо.
Рим в себе
Она должна была вылететь 6 марта, чтобы встретить женский день в столице Италии, но этого не случилось. Вечером, когда она шла домой, ее уже ждали. Тихонько зашли за ней в подъезд. А потом…
Гопники знают свое дело хорошо, они все сделали на отлично. Избив ее, они пытали на предмет, где лежат деньги. Убили ее попугая. Забрав все ценное, ушли. Вот так просто. Потом она говорила, что пугала не жестокость, а их холодное спокойствие. Они оставили ее связанной и избитой! Когда я об этом узнал, то пошел в полицию, где сказали, что это были залетные, и их будет трудно найти. Мне сказали, что она в больнице и очень слаба.
Я зашел к ней в палату, она была там одна с сыном, сказала ему что–то, а потом предложила ему уйти. Гематомы, ссадины и печаль, что так и не увидела весенний закат над Колизеем.
– Хоть я и слаба, я хочу закончить работу с тобой. Пусть это будет фрагмент, может, последний, – у нее была уверенность в правильности своего решения.
– Хорошо.
– Ты хочешь что–то ей сказать? Скажи! Процедуру ты знаешь.
Она поднялась и встала с кровати.
– Давай, Миша, давай! Говори, что ты ей не успел сказать.
Я достал ее фото из портмоне. Взял стул. Положив на него фото, я начал:
– Знаешь, Оля, у нас было все, кроме…Кроме твоего танца, ведь я так и не увидел его, а мне так хотелось! Я злюсь на тех, кто за тобой ухаживал в те страшные для меня дни. Ты танцевала для них, а я все ждал. Ждал звонка от тебя, хотел тебя услышать. Помнишь, как ты злилась, что я желал станцевать с тобой? Ты все говорила: «Ты неуклюж!»
Потом я замолчал. «Я все сказал», – подумалось мне. Но нет, было еще кое–что важное:
– Сейчас мне холодно. Мурашки! Но я стал лучше! Спасибо...
После сказанного Мария Григорьевна отреагировала:
– Эй, почему ты раньше этого не говорил? Но ты молодец, я горжусь тобой! – и продолжила: – Знаешь, я еще жива и люблю. Моего мужа нет в живых уже несколько лет, а я его люблю, несмотря на то, что он меня оставил. Знаешь, в любви есть большая мудрость: забота, тепло и воспоминания. Пока мое сердце бьется, я буду любить и помнить его.
– Я тоже. Буду любить ее, как рождественскую звезду, которую мы так ждали с ней, предвкушая праздник!
– Что ты теперь будешь делать, с чем уходишь?
Я молчал долго. А потом выронил:
– Я хочу писать, чтоб в моем потерянном поколении был автограф.
– А он у тебя есть? – вежливо, но с иронией спросила она
– А как же!
Я достал свой первый сборник стихов «Без права на пропасть», взял ручку и написал: «Спасибо за минуты жизни. Автор». А роспись была хоть и маленькой, но в ней был спрятан он, автор: буква М обнялась с С, а Г разложилась сбоку.
