Мужчина 34 лет Б. обратился за терапией по поводу беспокоящих его психосоматических симптомов. Пройдя тщательное медицинское обследование на предмет поиска кардиологической патологии в клинике и получив отрицательное заключение, он пребывал в растерянности и обратился за психотерапевтической поддержкой. Разумеется, в фокусе его терапевтической заявки помещались жалобы на физическое самочувствие и связанную с этим тревогу.
Однако довольно высокий интеллект Б. позволил ему предположить существование внутри картины его болезни связи психогенного характера. Тем не менее, у Б. не было опыта и привычки говорить о своих чувствах и желаниях, равно как и вообще осознавать их. Б. описывал практически все эпизоды своей жизни ровным безэмоциональным тоном, в то время как содержание его рассказа вызывало во мне тревогу, страх и жалость к этому человеку. Рано потеряв родителей, он неудачно женился. В семейной жизни сталкивался с постоянным отвержением, поэтому большую часть своего времени он проводил на работе, где был очень успешен и получал достаточно признания. Близких друзей у Б. не было, отношения с коллегами были довольно прохладными и формальными. Большую часть возникающих своих личных реакций (осознавались они клиентом довольно редко) в виде чувств, желаний и др. Б. контролировал и предпочитал удерживать при себе. Наш контакт Б. воспринимал также лишь через призму желанного терапевтического эффекта, я представлялся ему лишь «специалистом, у которого есть возможность ему помочь». Я зачастую чувствовал себя этаким терапевтическим аппаратом, несмотря на то, что был очень эмоционально включен. Мои попытки размещать возникающие в нашем контакте феномены в виде чувств, желаний, наблюдений за Б. вызывали, как правило, две возможные реакции. Б. либо игнорировал мои слова совершенно, либо раздражался, говоря о том, что это не помогает ему продвигаться на пути избавления от симптома.
На одной из сессий мы оказались в зоне обсуждения темы принятия Б. другими людьми, а также признания его нужности и важности для них. В этот момент я живо интересовался Б., что не осталось для него незамеченным. Спустя некоторое время Б. спросил меня о том, правда ли он для меня значимый человек. Я ответил, что за время терапии я успел привязаться к нему, и что он занимает в моей жизни значимое место. Б. сказал, что он очень тронут тем, что за долгие годы им кто-то по-настоящему заинтересовался, и расплакался. Причем говорил и плакал, по моему ощущению, лично мне. Впервые за время терапии я почувствовал его присутствие в контакте со мной совершенно отчетливо. Это было значительное продвижение в терапии, в некотором смысле прорыв.
На следующей сессии Б. выглядел встревоженным и довольно раздраженным. Он сказал, что раздражается тем, что терапия идет очень медленно, по его мнению (на описываемый момент терапии она длилась около 1,5 месяцев), а также то, что работаю я не подходящим для него способом. Поскольку сказанное им адресовалось скорее в воздух или пространство кабинета (такой откат от достижений прошлой сессии, разумеется, можно было предположить, поскольку полученный им новый опыт в нашем контакте ассимилировать, по всей видимости, было непросто), я предложил ему, несмотря на очевидный риск обострить наши отношения, сказать эти слова, адресуя их лично мне. Б. проговорил их мне, и я снова почувствовал уже знакомое ощущение присутствия Б. в контакте, хотя в этот раз и непростого для нас обоих. Я просил не оставлять контакт со мной и оставаться чувствительным к тому, что будет происходить с ним дальше.
Вдруг чувства Б. начали трансформироваться – он стал говорить о некоторой смеси страха, что я могу оставить или отвергнуть его, и зависти, которую он испытывал ко многим аспектам моей жизни. Раздражение оказалось на этом этапе разговора в фоне. Я поддержал Б. в том, что он имеет право на свои чувства, в том числе и зависть, и выразил свою благодарность за то, что он может размещать свои чувства и желания в контакте со мной, несмотря на очевидный страх и риск отвержения. Интересно, что self-динамика нашего контакта на этом не остановилась – Б. сказал, что испытывает значительный стыд в контакте со мной, несмотря на то, что я, очевидно, строю диалог поддерживающим для него образом. Я попросил Б. рассказать о своем стыде лично мне и внимательно наблюдать, что будет происходить с ним и как будет меняться его переживание. Через минуту Б. сказал, что, по всей видимости, его стыд усиливается именно ввиду моей заботливо-поддерживающей позиции, которую он привычно расценивает как унизительную для него, и добавил, что чувствует желание исчезнуть. В этот момент я почувствовал острую боль и жалость к Б. Рассказав о них ему, я добавил, что считаю, что он имеет право на заботу, а также на признание от других людей своей значимости и прав на существование. Его тезис, что мужчина не имеет права на жалость и заботу, я встретил удивлением и даже некоторым возмущением.
Вдруг в поле стыда, который еще незначительное время назад выглядел токсическим, стали появляться незначительные ростки других чувств: благодарности мне за то, что я остаюсь, по-прежнему, с ним, хотя, по его привычным расчетам, я должен был отвергнуть его, а также удовольствия от контакта, которого он уже давно в своей жизни не испытывал. Стыд постепенно трансформировался в смущение, перестав оказывать токсическое влияние на контакт, хотя, по-прежнему и оставался фигурой. Я попросил Б. и в этой ситуации оставаться в контакте и переживать этот феноменологически новый эмоциональный коктейль. На этом наша сессия должна была остановиться, и мы попрощались с Б. Несмотря на мою тревогу возможного «отката» в качестве переживании Б., на следующей сессии он не избегал контакта со мной, присутствуя в нем довольно открыто своими чувствами и желаниями. Это свидетельствовало о том, процесс ассимиляции полученного опыта запущен.
Разумеется, терапия и трудности, стоящие перед ней, на этом не закончились. Б., по-прежнему, остается в терапии, получая от нее значительно больше удовольствия и терапевтичного опыта, чем до этого эпизода. Контакт открывает нам все больше возможностей, удивляя нас постоянно своим неожиданным многообразием.
